Семен Ласкин - На линии доктор Кулябкин [Сборник]

Я пошел к Машиному дому, так и не зная, как быть дальше. И опять то принимал решение зайти к ней, то думал, что это глупо.

Холодный, пронзительный ветер словно подгонял меня в спину. Я поднял воротник, засунул руки поглубже в карманы и решил ни о чем не думать. Будь что будет!

На перекрестке стоял слепой, стучал полосатой палкой по тротуару. Я взял его под руку, перевел через дорогу, а потом еще немного проводил вперед.

— Спасибо, хороший человек, — сказал слепой.

Я не ответил…

Потом я долго стоял возле какого-то магазина, разглядывал витрину. Нельзя же явиться к сыну с пустыми руками.

Магазин оказался небольшим, полки были буквально завалены товаром — от костюмов до приемников и детских игрушек. Что же купить?

Я долго глядел на игры, но ничего не мог выбрать. Тогда я встал у прилавка с фотоаппаратами.

Я поискал глазами продавщицу. Она стояла у окна, правее, разговаривала с женщиной.

И вдруг я узнал Машу. Она почти не изменилась. Рыжеватая прядь выбивалась из-под берета. Большие, чуть раскосые глаза иногда поглядывали на мальчишку — он нетерпеливо переминался рядом. Сын!

Я повернулся и как зачумленный бросился к двери. Несколько минут я никак не мог прийти в себя.

Как быть? Что я должен теперь делать? Подойти к ней и сказать как ни в чем не бывало: «Здравствуй!»

Вот если бы сын вышел! Один. Я бы подошел к нему хоть на секунду.

И мальчик вышел. Он выбежал на крыльцо и запрыгал по ступенькам. Схватил камень, бросил его.

— Как тебя зовут, мальчик?

Другой камень вывалился у него из рук, и он испуганно поглядел на меня.

И тогда я узнал свою старую фотокарточку. Я с учебником «Родная речь» для Третьего класса. Щурюсь перед светом мощной лампы, как вот он сейчас от солнца.

— Вова…

— Хорошее имя.

Я пугаюсь, потому что хлопают двери, и иду через дорогу. А мальчик уже что-то объясняет Маше. Они уходят.

Мне нестерпимо хочется закричать: «Вовка!» И, когда он обернется, сказать: «Я твой отец!» Он побежит мне навстречу, раскинет руки, повиснет на шее — так стремительно и безудержно, как могут только дети.

Я мысленно тискаю его тельце, целую щеки и ощущаю их нежную упругость.

Давит сердце, и я думаю о том, что меня ни разу еще не целовали дети.

А сын идет с Машей, хохочет. Нас разделяют каких-то пять-шесть метров, и я надеюсь, что они обернутся. Но тщетно! Они исчезают за дверью дома.

И тут я вспоминаю, как в сорок третьем, голодном, мне доверили отнести пайку хлеба бабушке. Я очень хотел есть. Нес хлеб и плакал.

Я вернулся в гостиницу совсем разбитым. Против моих дверей сидели Леонид Павлович и Люся. Я издалека кивнул им и, пока снимал со щитка ключ, видел повернутое ко мне напряженно-ожидающее Люсино лицо.

Я подошел. Она виновато улыбнулась.

— Уезжаешь?

— Да, рога трубят.

Я открыл номер и пропустил их вперед. Мы сели: я на кровать, привалился спиной к стене; они — на стул и кресло. Молчание длилось не больше минуты, но показалось, что прошел час. Люся продолжала улыбаться. Улыбка будто бы примерзла к ее лицу.

— Вы хотели спросить меня о чем-то после разговора с Кликиной? — без обиняков сказал Леонид Павлович.

— Да.

Он устало и почти безразлично стал излагать историю с Завьяловым, все, что случилось с мальчишкой в пионерлагере, о его срывах и побегах и о том, как он, Леонид Павлович, летом ездил к мамаше Завьялова, чтобы возвратить парня в лагерь.

О Жукове Леонид Павлович рассказывал с грустью, даже с чувством собственной вины.

Я поглядел на Прохоренко и понял: он ждал от меня самого трудного вопроса. Но я не спрашивал.

Мы поговорили о маме. Нарастала неловкость.

Леонид Павлович оперся руками о подлокотники кресла, встал.

— Виктор, — торопливо сказала Люся, — прости за вчерашнее.

— Что ты! В конце концов, я должен быть тебе благодарен. Вот уезжаю богатым. Отец девятилетнего сына.

Леонид Павлович не дал мне договорить, порывисто обнял, притянул к себе, как мальчишку.

— Понимаю, Виктор. Вам непросто. Но и я бы не хотел и малейшей неясности между нами. Поверьте, нам было трудно порвать с Марией. Я хочу обещать вам… — И хотя эта фраза, как мне показалось, звучала странно, он повторил ее: — Я хочу обещать вам, Виктор, что мы не оставим вашего сына. Я сделаю все, чтобы вы могли его видеть, и если вы захотите быть ему полезным, то я добьюсь, чтобы мальчик знал об отце. Мы ваши друзья.

Я проводил их до лифта, вернулся в номер. Я не мог и не хотел ни о чем больше думать. Я будто окаменел, сидел неподвижно и смотрел в одну точку. Как я устал, как безумно устал за эти два дня!

Зазвонил телефон, но у меня не было сил снять трубку. Звонки продолжались.

— Ты что? Уезжаешь?

Это был Шишкин.

— Я внизу. Можно?

Он, вероятно, поднимался пешком. Глаза блестели, он часто дышал.

— Чего ты вдруг надумал? — спросил Шишкин. — А очерк? Написал? Или потом, в Москве?

Я сказал безразлично:

— Написал.

— Дашь взглянуть?

— Нет.

Он понимающе улыбнулся.

— Как хочешь. Это же, говорят, редакционная тайна.

Я не ответил. Он ходил по комнате и то останавливался за моей спиной, то подходил к окну.

— Очерк нужен, очень нужен, Витя. Ты просто спасешь Леонида и его дело. Скрывать не буду, в школе поднялся жуткий шухер. Столько завистников, злопыхателей, каждый так и лезет, пытается насолить.

Он обхватил меня сзади за плечи, сказал:

— Спеши, Витя, спеши, дорогой, как мы спешили, чтобы помочь тебе с мамой…

Я вздрогнул. Да, да, я их должник. И вдруг подумал, что ведь именно Вениамин увольнял Машу.

Он присел на краешек письменного стола и теперь болтал ногами, как беззаботный мальчик.

— Веня, — попросил я, — расскажи, за что вы уволили Струженцову?

Он даже глазом не моргнул.

— Но она же страшная сволочь! — сказал он так, будто бы похвалил ее. — Подумай, Леонид и я, мы вызволили ее из деревни, добились для нее отдельной квартиры, устроили на работу. Прошло меньше месяца, как она уже стала гадить Леониду. Ты даже не представляешь, до какой низости она дошла!

— Странно, — сказал я. — Мария, я же ее прекрасно помню, была человеком кристальным.

Шишкин развел руками.

— Десять лет, Витя, десять лет прошло! Вот тебе пример, как могут изменить человека время и неудачи в личной жизни. Одна. В деревне. Ребенок невесть откуда. А Люська — матрона, счастливый человек. Больше всего раздражают людей неудачи.

— Ну а учительница она как, хорошая?

— Тут боюсь наврать. Учительница она вроде неплохая и, может быть, даже хорошая, но какой прок от хорошей учительницы, если она стерва? Я в этом деле полностью понимаю Леонида: пусть лучше двух слов не вяжет, да свой человек.

Я впрямую спросил:

— Может, мне нужно было бы встретиться со Струженцовой, а?