Иван Лазутин - Крылья и цепи

— Ты счастлива?.. — Струмилин хотел произнести: «с новым мужем», но не смог и закончил глухо: — В новой семье?

Порыв ветерка, ворвавшегося с улицы, подхватил лист бумаги, лежавшей на подоконнике, и бросил его к ногам Лили. Крупными детскими каракулями на листе было выведено: «Мама Лиля».

К горлу Лили подкатился горячий давящий клубок.

— Как Танечка? — спросила она и подняла с пола листок.

— Спасибо, здорова. Очень скучает по тебе и все еще ждет…

Лиля изо всех сил крепилась, чтобы не расплакаться. Хотела быстрей уйти, но не могла. Что-то удерживало ее у Струмилина. Ей было больно смотреть в его печальные глаза, в которых не таилось даже тени осуждения или обиды. Только тоска, глухая, безысходная тоска колыхалась в них. А потом эта канцелярская скрепка в обшлаге рубашки. Лучше бы она не попадалась ей на глаза.

— Счастлива ли я?..

— Да, ты не ответила.

Лиля вздохнула и опустила глаза:

— Если б я раньше не знала тебя, я была бы счастлива.

Струмилин видел, как дрогнули губы Лили. И ему стало жаль ее. Он даже пожалел, что задал этот вопрос.

— Мой уход от тебя я считаю предательством. А предатели не бывают счастливы. Сознание вины, как тень, бежит за мной. Если бы был бог, он наказал бы меня.

Струмилин грустно улыбнулся: — Будь счастлива, Лиля.

— Что ты хочешь сказать мне на прощанье?

Лиля подняла глаза. На щеках Струмилина рдели круги румянца. Он встал, подошел к окну, высоко подняв голову.

— На прощанье?.. — Струмилин замолк, и брови его сошлись у переносицы: — Если тебе когда-нибудь в жизни будет трудно — дай мне знать. Я приду к тебе.

Лиля подошла к Струмилину, прижалась лицом к его худым лопаткам и заплакала. Заплакала горько, как плачут несправедливо обиженные дети и люди, безвозвратно теряющие самого родного и близкого человека.

Струмилин стоял, не шелохнувшись, с закрытыми глазами, высоко подняв голову.

И Лиля, как от удара в лицо, отшатнулась, увидев его четкий профиль. Так держат головы слепые на перекрестках шумных улиц… Ждут, когда кто-нибудь из прохожих переведет их через дорогу.

— Прощай… Может случиться, что больше мы никогда не увидимся… — сдерживая рыданья, произнесла Лиля и, ссутулившись, словно под тяжкой ношей, вышла из комнаты.

А Струмилин все стоял на одном месте, хотя еле сдерживался, чтоб не броситься вслед за Лилей.

Но он не сделал этого. Он слышал, как закрылась за ней дверь, слышал ее шаги в коридоре, слышал хлопок двери…

Выйдя из подъезда, Лиля оглянулась. Струмилин стоял у окна. Лиля дошла до перекрестка и еще раз оглянулась. Струмилин по-прежнему стоял у окна и смотрел ей вслед. Ей показалось, что он плачет.

Лиля свернула на широкую, многолюдную улицу. Шла и неотступно чувствовала на себе взгляд Струмилина. Теперь Николай Сергеевич жил в ее памяти таким, каким она видела его в последний раз, неподвижно смотрящим на нее из окна. И скрепка… Канцелярская скрепка в измятом обшлаге рубашки. Навсегда запомнилась детская кроватка и стеклянный блеск удивленных глаз плюшевого медвежонка.

В общем вагоне было душно. На нижних полках пассажиры спали кто сидя, кто скрючившись в три погибели. Долго не мог заснуть в эту ночь и Шадрин. Он лежал на верхней багажной полке и, переворачиваясь с боку на бок, не находил удобного положения. Ныли бока. Душно… Снизу поднимался удушливый дым дешевых папирос, которые не вынимал изо рта рябой, уже немолодой пассажир, возвращающийся из заключения. Он ехал домой, к жене, с которой не виделся семь лет. Последние четыре года она не отвечала на письма. Он больше всего боялся, что жена вышла замуж за другого и теперь не пустит его на порог. Со всем остальным он готов примириться. Вчера вечером, когда разговор принял задушевный характер, он откровенно признался:

— Если и был какой грех бабий — не беда, все перемелется…

Дмитрий слышал, как тяжко вздыхал угрюмый рябой пассажир, и думал: «Ему, пожалуй, хуже, чем мне. У меня есть Ольга!»

Равномерный чугунный перестук колес наводил на грустные, тягучие мысли. Днем в вагоне веселее. Почти в каждом купе играют в домино или в карты, всюду снуют ребятишки, которые, глядя на взрослых, готовы есть без конца, хотя у них голодны только одни глаза.

Перебирая в памяти события последних двух недель, Дмитрий отчетливо вспомнил день, когда его вызвали в МГК партии. Там он снова, подробно — уже который раз — рассказал о своих злоключениях, которые ему в искаженном виде, кошмарами, стали сниться по ночам. Долго выслушивал его инструктор МГК — приземистый человек с типичным русским лицом и волжским говорком. Изредка задавал вопросы, два раза куда-то выходил и только после двухчасовой беседы сказал, что дела его не так уж безнадежны. Оказывается, иностранца, которого Дмитрий ударил по лицу, за какие-то тяжкие провинности выдворили за пределы Советского Союза.

А когда Шадрин узнал, что его ресторанные друзья никогда не ступали на землю Америки и Румынии, он растерялся. «Как?!.»

«Вы встречались с разведчиками другой страны. А впрочем, теперь для вас это уже не имеет значения. Но наперед — наука», — сказал инструктор и подписал Шадрину пропуск на выход.

На этом разговор закончился. Дмитрий не знал: оставили его в партии или утвердили решение райкома. И только через три дня после беседы с инструктором он узнал, что бюро Московского городского комитета не утвердило решение райкома и ограничилось строгим выговором.

Дмитрий растерялся от радости, когда вышел из телефонной будки. Болела голова. Не знал — куда идти. А Ольга?.. Разве она меньше ликовала, когда он вернулся домой?..

Потом сборы в дорогу. Все шло, словно во сне. И вот они в вагоне. Третьи сутки стучат под ними чугунные колеса. И чем ближе подъезжали к родной станции Дмитрия, тем больше волновалась Ольга. Как отнесутся к ее приезду мать Дмитрия, его два брата и сестра Иринка?

Дмитрий открыл глаза, почувствовав на своей груди руку Ольги.

— Все еще не спишь? — прошептала она.

— Что-то не спится.

— Митя, давай уступим одну полку дедушке. Мне его так жалко. Мы с тобой как собаки на сене: сами не спим и другим не даем.

Дмитрий спустился на пол. На нижней полке, у окна, клевал носом старичок в старенькой застиранной гимнастерке и толстых суконных штанах, заправленных в кирзовые сапоги. Он подсел где-то после Кирова и бойким, вятским говорком сразу же развеселил всех в купе. А сейчас он опустил на грудь свою маленькую голову с седыми свалявшимися волосами и время от времени вскидывал ее, когда она толчками клонилась книзу. Дмитрий прикоснулся к плечу старика, и тот встревоженно открыл глаза.

— Полезай-ка, дедунь, на мою полку, я уже выспался.