Иван Лазутин - Крылья и цепи

Дед с охотой принял предложение Дмитрия и, смешно корячась, полез на полку. Через пять минут, подложив кулак под голову, он уже с присвистом всхрапывал.

Ночью по крыше вагона застучали редкие капли дождя. Ольга спала на своей полке, разметав руки и чему-то улыбаясь во сне. Дмитрий вышел в тамбур. Дождь усиливался. Крупные капли косо дробились об оконные рамы и с нахлестом секли по лицу. Дмитрий закрыл ладонью щеку. И почему-то сразу же вспомнилась война, от которой долго-долго еще никуда не уйдешь. Все тот же Белорусский фронт, все те же нудные дожди, все те же непролазные Пинские болота… Дмитрий неожиданно поймал себя на мысли: «Не зря психологи в особые разряды памяти выделяют память чувственную: вкусовую, звуковую, память запахов и ощущений. Звук лопнувшей камеры автомобильного колеса на какие-то мгновения переносит бывшего фронтовика в окопы. Запах конского навоза, ременной сбруи и лошадиного пота уводят крестьянина в деревню, в конюшню, ближе к земле…»

А дождь все сек и сек: по лицу, по рукам, дробился о рамы…

Вдруг Дмитрию пришла в голову озорная мысль. Он открыл дверь и спустился на ступеньку вагона, держась за скользкие металлические поручни. Вышел под хлесткий, секущий ливень. Через минуту промок до нитки. После вагонной духоты было приятно ощущать телом мокрый холодок тенниски. В непроглядной темноте огненными изломами сверкнула молния. Спустя несколько секунд пророкотал далекий гром.

За спиной Шадрина громыхнула тяжелая дверь. Сноп света, хлынувшего из тамбура, нарисовал на отлогой, бегущей назад железнодорожной насыпи изломанную гигантскую тень человека. Местность была неровная, отчего тень причудливо колыхалась, смещалась. Хрипловатый простуженный голос проводника смешался с шумом и перестуком колес:

— Гражданин, поднимитесь в вагон!

Мокрый и продрогший, Шадрин вернулся в купе. Сонная Ольга кулаком терла глаза и никак не могла понять, зачем ее разбудила соседка по купе — высохшая седенькая старушка, ехавшая в гости к сыну, который работал шахтером в Прокопьевске. Всю дорогу старушка ела украинские ватрушки и душистое трехслойное, с чесноком, домашнее сало, которое запивала смородинным чаем.

Тугая на ухо, она не слышала, как следом за ней в купе вошел Дмитрий. Он молча стоял за ее спиной, раздумывая, как бы ему поаккуратнее достать из чемодана сухое белье и переодеться.

— Давно страдает-то? — шамкающим ртом спросила старуха.

— Кто, бабушка?

— Да твой-то.

— Чем страдает? — не понимала спросонок Ольга.

Старуха поднесла костлявый указательный палец к виску:

— Да этим самым, говорю… Головой. Если б не я — быть беде. Спасибо, проводник снял сердешного с приступок. Лечить надо, доченька, лечить, голубушка… — Прикрыв рот ладонью, старуха шепотом, словно по секрету, посоветовала: — У нас в деревне тоже был такой. Беда-а-а… По всем больницам возили, и в город Рязань, и в город Тамбов… А все попусту, одни только расходы. А бабка вылечила. Подгорбунчиха, старенькая… Сейчас ей, кажись, на девятый десяток перевалило, в Прокуткино живет, одна-одинешенька. — Шепот старухи перешел в таинственное причитание: — После третьего наговора, как рукой сняло. Вот тебе крест, с места не сойти. — Старуха перекрестилась и потуже завязала у подбородка белый платок. — Сейчас бригадиром работает. Мужик-то — поискать таких! Не пьет, не курит, женился. А уж хозяйственный! Ничего из рук не вырвется…

Не желая обидеть заботливую старушку, Ольга тихо ответила:

— Спасибо, бабуся, за совет. А сейчас ложитесь, отдыхайте, уже поздно, утро вечера мудренее. Завтра поговорим, нам еще далеко ехать вместе; и адресочек, кстати, дадите.

Старуха недоверчиво, с опаской покосилась на Шадрина. Покряхтывая, она легла на свою полку.

Дмитрий достал из чемодана спортивные шаровары, белье и, видя, что Ольга понимает, зачем он это сделал, вышел в тамбур.

Вслед за Дмитрием вышла Ольга. За окном чернела теплая августовская ночь. Накинув на плечи Ольги, пиджак, Дмитрий полуобнял ее, и так они долго стояли молча, наблюдая игру огней, которые то скрывались, то появлялись за деревьями, темневшими у полотна железной дороги.

— Чувствуешь, какой запах? Горелым углем тянет. Так пахнет только на железной дороге, где поезда ведут паровозы. Там, где электровозы, этого запаха уже нет.

Ольга думала о другом:

— Митя, а что, если я твоим не понравлюсь?

— Мне бы твои заботы, малыш, — отшутился Дмитрий. Он поправил на плечах Ольги пиджак и застегнул его на все пуговицы. — Осталось несколько часов. Я уже ощущаю запах барабинских озер. Где-то тут, рядом, есть небольшое озерко и камыши. — Дмитрий помолчал, глядя в темноту, потом на ухо Ольге проговорил: — Когда-то в юности я писал стихи. И одно из них написал как раз на этом вот перегоне, когда возвращался с войны. Хочешь прочитаю?

— Прочти! — кутаясь в пиджак, Ольга плотнее прижалась к Дмитрию.

Дмитрий начал читать:

Ольга вскинула голову и посмотрела на Дмитрия недоверчивым взглядом.

— Нагнись, я тебя поцелую, мой доморощенный поэт.

Дмитрий склонил голову, подставив ей щеку. Но Ольга не поцеловала, а прошептала, обдав его горячим дыханием:

— Я давно хотела сказать тебе, но все как-то не решалась.

— Что?

— Перед отъездом была в поликлинике… Врач сказал, что у нас будет ребенок.

Дмитрий обнял ее голову и прижал к груди. Ему ни о чем не хотелось говорить. Все слова, какие приходили на память, в эту минуту были бледной тенью того огромного чувства, которое родилось в его душе.

За окном плыла разбуженная перестуком колес лунная ночь. Ветер доносил пресные камышовые запахи близких озер. Дальние огни, которые только что проступали крохотными точками, теперь разрастались, становились ярче.

Поезд приближался к станции.

Первым из соседей, кто пришел поздравить Дмитрия с приездом и взглянуть на его молодую жену, был дед Евстигней, сосед. Ввалившись в избу (стучаться в дверь он не имел привычки), старик нетвердо переступил через порог и перекрестился на крохотную закопченную иконку, висевшую в углу под потолком.

— С приездом, Егорыч… С приездом тебя, соколик!..

Дмитрий только что пришел с братьями из бани и еще как следует не остыл. Братья продержали его минут десять на полке́ и так исхлестали веником, что все тело его пылало. За годы московской жизни он отвык париться.