Иван Лазутин - Крылья и цепи

Рано по утрам, когда на картофельной ботве еще сверкала роса, Митька часто проходил по сыроватой, холодной стежке к низине, где росла капуста, и подолгу, пригорюнившись, сидел на корточках. На капустных листьях роса лежала тяжело, как капли ртути. Было холодно… По кочанам ползали зеленые гусеницы, которые могли бы съесть его, не найди его бабка.

И Митьке становилось жалко себя за то, что он долго лежал на холодной земле. Рядом ползали гусеницы, а может быть, даже и змеи… «А что, если бы не нашли?.. Капуста, она вон какая здоровенная», — с тоской думал Митька и, всхлипывая, оплакивал свое незадачливое происхождение. «Хорошо, что бабаня разглядела, а мамка… она никогда не глядит под ноги, когда идет мимо капусты». С тихой печалью в душе Митька уходил с огорода. Завидев бабку, он кричал ей:

— Бабаня, я люблю тебя! Когда вырасту большой — буду кормить тебя.

Слывшая деревенской шутницей, бабка причитала растроганно:

— Ах ты, касатик мой, ах ты, кормилец родненький!.. Вот утешил-то… А на печку будешь бабаню подсаживать, когда стану совсем старенькая?

— Буду, бабаня… буду обязательно.

— Чем? Небось вилами?..

— Вилами, бабаня… вилами…

— А какими, внучок мой ненаглядный? — сдерживая смех, спрашивала бабка.

— А теми, которыми папаня навоз на телегу бросает.

И бабка, довольная своей шуткой, ласково трепала выгоревшие волосенки внука и целовала его в лоб:

— Ну, ступай, касатик, поиграй, да не озорничай.

…Возвращаясь с огорода, Дмитрий слышал, как из предбанника доносился ворчливый голос Евстигнея:

— Не бабы, а паларычи!.. Весь пар выхлестали, язви их в душу!..

Пока Дмитрий ходил по огороду, Сашка уже успел достать из погреба две бутылки водки и большую бутыль браги. В огромном блюде на лавке стоял студень, который всякий раз вздрагивал, когда кто-нибудь наступал на шаткую половицу.

Подтрунивая над женщинами, Сашка метался от стола к печке, от печки к столу:

— А ну, красавицы, пошевеливайтесь!..

С пару лицо Ольги зарделось, а глаза еще больше поголубели. Расчесывая деревянным гребнем волосы, она смотрела на Дмитрия счастливыми глазами, в которых было сказано все — и то, что семья Шадриных — это ее родная семья, и то, что, увидев Дмитрия в этой ветхой крестьянской избе с тараканами и старенькими ходиками, она еще больше любит его, хотя, кажется, больше любить уже невозможно. «Ведь ты провел здесь детство… Ты здесь родился, здесь вырос», — говорили ее глаза. И Дмитрий понимал значение этого взгляда.

Младшая из Шадриных, сероглазая Иринка, в этом году закончила первый курс педагогического института. В Ольге она не чаяла души. Это было заметно. Она не спускала с нее своих завороженных глаз.

В этот вечер Шадрины гостей не звали. Приезд Дмитрия с женой-москвичкой отмечали в узком семейном кругу.

Придорожная трава на обочине посерела от зноя и пыли. Глядя на нее, еще больше хотелось пить. Дмитрий пожалел, что, собираясь в дорогу, не взял с собой хотя бы бутылку воды. А до полевого стана шагать еще километров пять. Лето в этом году выдалось сухое и жаркое. Даже придорожные канавы, в которых до войны можно было не только напиться, но ребятишки ухитрялись выкупаться, и те пересохли.

Там, где раньше в плесах зеленели камыши, — серела потрескавшаяся земля. Кое-где видны были норы тарантулов. А это уже точная примета — дождей скоро не жди.

И как назло ни одной попутной машины, ни одной подводы. На ботинках осел серо-матовый слой пыли.

Дмитрий вспомнил, как вчера вечером Ольга просилась вместе с ним идти в бригаду. «Хорошо, что не взял». Она даже расплакалась. Ей было обидно, что он не хочет показать ей, как косят сено, как сгребают его в валки, а потом — в копны, как мечут скирды. Но он дал ей слово: как только договорится с председателем насчет покоса, так сразу же за ней приедет. На покосе он соорудит шалаш, где-нибудь в низине, у болотца, воткнет у самого шалаша две рогульки, на них положит сырую березовую палку, на которой повесит старый шадринский котел, в нем Ольга будет готовить обед. Молодая картошка, свежие огурцы, сало… Все это в поле Ольге покажется таким вкусным, что она и в самом деле поверит старинной пословице, что «в поле и жук — мясо»…

Дмитрий улыбнулся и, размахнувшись, резким ударом жиденькой хворостины разрубил надвое запыленный лист подорожника. И вдруг пожалел разрубленный лист. Оглянулся: «А собственно, зачем искалечил? Рос бы себе и рос на здоровье. Мимо ходили и ездили, никто не тронул. А я вот взял и поднял руку…»

Шадрин зашагал дальше.

Снова вспомнилась Ольга. Вчера ночью, прислушиваясь к непривычному для нее собачьему лаю, она сказала:

— Мить, а Васька Чобот хоть с виду дурашливый, а умный. Задал мне такой вопрос, на который профессор не ответит.

— Что он спросил?

— Он спросил: «Ты москвачка?» Я ему ответила: «Москвачка. А что?» Тогда он посмотрел на меня подозрительно и сказал: «А ответь мне, что от чего произошло — курица от яйца или яйцо от курицы?» Я даже растерялась.

— Ну и что ты ответила? — спросил Дмитрий.

Этот вечный вопрос всегда хотят разрешить деревенские спорщики. Дмитрий помнит, как покойный немой Саня отвечал на этот вопрос. Когда его об этом спрашивали, обращаясь к нему как к третейскому судье, он делал серьезное лицо, поднимал глаза к небу, указательным и большим пальцами левой руки изображал кружок, что на его языке означало: вначале появилось яйцо. Правую руку он клал на сердце, а потом переводил на лоб… А когда его жестом спрашивали: «А что потом?» — немой Саня куриными крылышками складывал руки на бедрах и начинал ими по-смешному махать, точно старался взлететь. Лицо его при этом всегда было добродушно-веселым и озорным. Саня очень обижался, если не убеждал своих собеседников. В таких случаях Саня сердился и что-то немовал, размахивая руками.

И вот вчера с этим же вопросом Васька Чобот обратился к Ольге.

— Что же ты все-таки ему ответила? — повторил свой вопрос Дмитрий, накрывая одеялом ее теплое плечо.

— А что я ему скажу?.. Если б сама знала…

Дмитрий отчетливо представил себе торжествующую усмешку на лице Чобота.

— Эх ты, курица. Тебя даже Васька Чобот в калошу сажает.

— Я сначала растерялась, а потом сказала, что это вопрос очень сложный.

— И что же он?

— Он гыгыкнул и сказал: «А говоришь, москвачка, Саня-немой не москвач, а знал. Дед Евстигней не москвич, и тоже знает. А ты москвачка, а не знаешь».

— А Чобот тебя не спрашивал: от чего утка плавает?

— Нет.

— А когда во все колокола звонят?

— А когда это бывает? — спросила Ольга.

— Подожди, он тебе устроит и этот экзамен.

Все это Дмитрий вспомнил, шагая по большаку в бригадный стан, где ему предстоял разговор с председателем колхоза о покосе «сыспола». Он уже рассчитал: если председатель отведет неплохое местечко — займище или гриву, — то они с Сашкой и Иринкой пятьдесят копен поставят за неделю. Половину — колхозу, половину — себе. А если придется «шкондыбать» по кустам да выкашивать огрехи на опушках, то вряд ли эти пятьдесят копен поставишь и за две недели.