Григорий Канович - Киносценарии, 1982. Второй выпуск [альманах]

Широко улыбаясь, к ним подошел Виталий, протянул руку.

— Здорово, Петр! Принимаешь эстафету поколений? Ну-ну.

Петр пожал руку и, не отпуская, внимательно посмотрел на него.

— Почему пришел на работу пьяный?

— Да ты что? Какой же я пьяный? — Виталий попытался высвободить руку, но зять держал ее крепко. — Хочешь, по проволоке пройду?

— Агафью жалко, вдовой останется. — Петр выпустил его взмокшую ладонь и обратился к Сырбу: — На сегодня отстранить его от работы. Считать как прогул. Если повторится, немедленно докладывайте. Я сам им займусь.

И Петр покинул мастерские.

Поплавок лежал плашмя на воде.

— Константин Григорьевич!

Он вздрогнул, оглянулся. Размахивая худыми руками, к нему подходил долговязый мужчина в линялом берете.

— Горим, Константин Григорьевич! Яцко говорит: не буду, хоть режьте! Я ему: ты нам нож в сниму, говорю, не втыкай, ты нам тару давай, месяц Ковша на носу, а он…

Гангур жестом остановил его:

— Ефим Макарыч, ты меня вчера на пенсию провожал?

— Так ведь Яцко…

— Провожал. Новый директор есть?

— Константин Григорьевич!

— Есть. Вот и дуй к нему.

И он демонстративно отвернулся.

— Константин Григорьевич, — робко позвал долговязый.

Гангур устремил на него яростный взгляд.

— Надо бы удилище повыше поднять, так ничего не поймаете!

Он потянул за удилище и не поверил своим глазам: на крючке висел карп!

— Не учи ученого, — самодовольно сказал Константин Григорьевич, снимая с крючка рыбешку.

Ефим Макарыч удивленно почесал берет и побрел к стоявшей у обочины машине. Константин Григорьевич крикнул вдогонку:

— А Яцко скажи, пусть дурака не валяет! Во втором складе есть загашник, вот им и покроем разницу!

— Мерси, Константин Григорьевич! — повеселел тот и побежал к машине.

Гангур подержал в ладони карпа, как бы взвешивая, и бросил его в воду. Но тот всплыл брюхом кверху. Вид дохлой рыбешки расстроил его. Он вынул из-под коряги блокнот, который спрятал при виде гостя, и снова открыл его на первой странице. Удочку он больше не забрасывал…

Петр шел по цеху утилизации отходов виноделия, беседуя с Юрием:

— Мне срочно нужны данные: сколько голов мы можем содержать на отходы от виноделия?

— У папаши в кабинете, то есть, извини, в твоем кабинете, в красной папке есть несколько вариантов этой справки, на все случаи жизни: и с повышенными обязательствами, и с заниженными, словом, выбираем на вкус. Я думал, ты в курсе…

— Той папки уже нет. Сгорела, — Петр улыбнулся, — как спичка. Так что, Юра, впредь мы будем работать без вариантов. Соображаешь?

— Не совсем.

— По-настоящему мы будем работать.

— Разве до сих пор мы работали понарошку?

— Когда отец просил тебя: Юра, дорогой, скорректируй показатели на два процента, а то в следующем квартале, сам понимаешь… ты что отвечал: заметано, батя! Или: как там у нас со встречным планом, Юра? Откликнуться надо, но так, чтобы голос не сорвать… А ты: заметано, батя! Считаешь, что это и есть настоящая работа?

— Понимаю, куда ты клонишь, товарищ директор, сам об этом люблю в газетах читать. Но, к сожалению, жизнь диктует другую тактику: если слишком дернули сверху, надо передернуть снизу, чтоб восстановить равновесие. Да что тебе объяснять, будто сам не знаешь. Не думаю, что в Слободзейском совхозе было по-другому…

— Ты прав, не было. А здесь я хочу, чтоб было по-другому.

— А там почему ты не хотел? — улыбнулся Юрий.

— Хотел, да не мог. А здесь докажу… Докажу, что не только в геометрии, но и в жизни кратчайшим расстоянием между двумя точками является прямая, а не лабиринт, — твердо сказал Петр.

Как-то жалостливо взглянул Юрий на нового директора:

— Ох, закрутится эта прямая вокруг твоей шеи, затянется тугим узлом, мертвой петелькой…

— Папа! Вот ты где!

К Константину Григорьевичу подбежала Аника, чмокнула в щеку:

— Скорей! Тебя на митинг зовут, речь будешь держать перед новобранцами! Пока! Мне еще надо цветов нарвать!

И девушка стремительно удалилась.

Константин Григорьевич взглянул на чистую страницу и захлопнул блокнот.

Духовой оркестр играл марш. Играл не очень чисто, но оглушительно. По центральной улице поселка шагали новобранцы. С флажками в руках их сопровождали солдаты и офицеры.

В толпе провожающих стояла Аника, вглядывалась в проходящих. Вот он! Наголо остриженный, в старенькой курточке, с рюкзаком за плечами, Алексей выглядел совсем еще неоперившимся птенцом. Он шел, опустив голову, и его понурый вид никак не вязался с бравурным маршем, с цветами, которые девушки бросали новобранцам…

— Алеша! — крикнула Аника.

Он вздрогнул, но не повернул головы.

— Алеша!

Он продолжал смотреть под ноги.

— Алеша!

Идущий рядом с ним парень толкнул его в бок, но Алексей упорно смотрел в землю.

Аника остановилась. Ее толкали со всех сторон, но она ничего не замечала, она тоже смотрела себе под ноги, смотрела, как чьи-то туфли, босоножки, сандалии топтали букет цветов, предназначенный для Алексея.

Колонна новобранцев остановилась у памятника погибшим воинам, чтобы почтить их минутой молчания, чтобы за эту минуту услышать их безмолвное напутствие. Затем начался митинг. Аника все это видела издалека, и динамик доносил до нее лишь обрывки выступлений.

Снова грянул марш, и колонна направилась к вокзалу. Алексей больше не смотрел под ноги, решил, что защитнику Родины нельзя опускать головы, и он держал ее прямо, стриженную под ноль голову со смешно торчащими ушами…

Петр шел по территории винзавода, за ним мелкой трусцой бежал заведующий складом Яцко:

— Как же так? Ефим Макарыч сказал: это приказ директора! Может, он имел в виду родителя вашего, Константина Григорьевича?

— Кого он имел в виду, мы уточним, — говорил Петр, — а вы мне вот что объясните, товарищ Яцко: куда девался материал?

— В этом вся закавыка, Петр Константинович! Я им и говорю: вы сначала разберитесь, заактируйте, печатью пришлепните, а потом приказывайте! Нагрянет ревизия из управления, что мне — под статью идти? Я человек относительно честный…

— Относительно?

— После Эйнштейна, Петр Константинович, все стало относительным.

— Позвольте с вами не согласиться, — улыбнулся Петр. — По крайней мере, я сделаю все возможное, чтобы провести на складах не относительную, а самую тщательную ревизию.

— А как же с планом? — забеспокоился Яцко.

— Ревизия покажет — как.

У Яцко забегали глазки.

— Когда вы собираетесь ее делать?

— Немедленно. Людей я уже вызвал. Наверное, они ждут вас у складов.

Глаза завскладом наполнились неподдельной грустью.

— Нехорошо, Петр Константинович. Что меня не жалеете — ладно, что план под удар ставите — пускай. Но ведь вскроется что, не поздоровится и родителю вашему, Константину Григорьевичу, я же его приказы исполнял…