Григорий Канович - Киносценарии, 1982. Второй выпуск [альманах]

Салман метался по скрипящим доскам, а паром, вращаясь, все быстрее несся вниз по реке.

«Икарус» мчался по шоссе.

Лейла-ханум сидела с осунувшимся лицом, неподвижно смотрела в одну точку перед собой. Муса Лятифович рядом с ней полуприкрыл веки.

Лейла-ханум повернулась к мужу:

— Ты ужасный, равнодушный человек. Разве ты отец? Почему ты ничего не сделал, чтобы оставить ребенка в городе? Мой бедный мальчик!.. У всех дети дома остались, а моего зарезали в этой проклятой… — Не договорив, Лейла-ханум заплакала.

— Успокойся, все обошлось. Сказано тебе, что все самое трудное позади. Эмин поправляется, — отозвался, не меняя позы, Муса Лятифович.

— И ты уже успокоился? Камень бы упал на тот день, когда я тебя узнала!

Муса Лятифович вздохнул, тяжело поднялся с сиденья.

— Вы не могли бы поменяться со мной местами? — обратился он к молодой женщине. — Очень вас прошу, что-то меня там укачало…

Ильяс-киши, в накинутом на плечи белом халате, осторожно открыл дверь и вошел в палату. Эмин спал, глубоко и ровно дыша. Амина дремала у его изголовья, уронив голову на грудь. Открыла глаза, разбуженная звуками шагов.

— Тс-с! — приложил палец к губам Ильяс-киши. Он поглядел на дочь долгим взглядом: — Уже утро, иди домой. Тебе выспаться надо.

Ильяс-киши тихо, стараясь не шуметь, выкладывал из авоськи фрукты.

Прошло время, пока Эмин открыл глаза.

— Где Амина?

— Ты уж прости, сынок, но я ее отправил домой. Устала она. Я побуду с тобой, все сделаю, что надо.

— Да я себя прекрасно чувствую! — воскликнул, окончательно просыпаясь, Эмин. Он стал выбираться из-под одеяла и прикусил губу от боли. — Валяться надоело. Что нового?

— Да как тебе сказать. Народ в селе волнуется, будто в тихую воду камень бросили. Забрали Агамейти и Керима. Все на Салмана валят: он их с пути сбил и прочее. А тот пропал. В море рыбаки поймали перевернувшийся старый паром. А Салман вместе с машиной сгинули. Может, утонул, сильный шторм был тогда, говорят… А Иса требует, чтобы его в Сибирь отправили.

— Понятно. А где председатель?

Ответить Ильяс-киши не успел. Отворилась дверь, и в палату вбежала Лейла-ханум. Следом вошел Муса Лятифович.

— Бедный мой мальчик! — бросилась Лейла-ханум к Эмину. — Что они с тобой сделали?! Бессердечные люди! Почему сразу не сообщили мне?

— Это я просил, мама, — улыбнулся Эмин, целуя мать. — Не надо плакать, все уже позади. Обнимемся, папа.

— Я как знала, я плохой сом в этот день видела, — причитала Лейла-ханум. — Сильно болит? Ну ничего, ничего. Врач сказал, что тебя уже можно перевозить. Сейчас же возьмем тебя домой, подальше от этих страшных мест, от этих убийц…

Ильяс-киши поднялся с места, подошел к молчавшему Мусе Лятифовичу:

— Выйдем, пусть они поговорят.

Они вышли в больничный садик, сели на скамейку под деревом.

— Почему это произошло? — спросил Муса Лятифович.

— Почему? — переспросил Ильяс, внимательно глянув на Мусу Лятифовича. — Я думаю, потому, что вы его так воспитали.

Муса Лятифович в задумчивости поднял усталые глаза, чуть улыбнулся уголками губ:

— Спасибо. Только не надо этого говорить моей жене.

Пришла осень, дождливая, ветреная прикуринская осень. На реке догоняли друг друга крупные мутные волны, с деревьев облегали последние листья.

Утром Эмин выписался из районной больницы. За оградой его ждал красный «Москвич» председателя.

Шофер вел машину, что-то всю дорогу насвистывая. Эмин в задумчивости глядел в окно.

У въезда в село Эмин тронул водителя за плечо:

— Останови.

Он шел по селу. Раскланивался с людьми, отвечал на приветствия. Он дошел до дома, взошел на крыльцо, толкнул дверь. На пороге потянул носом воздух:

— Эй, тут, кажется, долму готовят?

В прихожую вышла Амина:

— Приехал…

Он шагнул вперед, взял ее за плечи, обнял и стал жарко целовать глаза, губы, плечи…

— Что ты делаешь, что ты делаешь, — слабеющим голосом шептала она. — Ты с ума сошел, сейчас кто-нибудь войдет… Ну, постой, надо дверь закрыть…

Уже и зима пришла в эти края — кружится первый мелкий снежок, красит белым цветом поля, дома, сельские проулки…

Был глухой вечер. Под навесом, во дворе базы механизации, при неярком свете фонарем Эмин и Халида возились с огромным старым насосом. Дело шло к концу, закручивали последние гайки на корпусе.

— Ну, ты прямо двужильный, механик, — выпрямилась Халида. — Давно я так не работала. Думаешь, будет крутиться?

— Обижаешь, Халида, — ответил Эмин. — Насос — дело нехитрое, не то, что лошадь подковать.

И засмеялись оба.

Эмин подошел к щитку, чуть помедлив, включил рубильник. Заурчал, мгновенно набирая обороты, мотор насоса.

— Слушай, а ведь работает, а? — крикнула, перекрывая шум, Халида.

Эмин молча подмял вверх большой палец.

Во дворе появился Омароглу. Подошел к ним, послушал, как работает насос.

— А где кожух достали? — спросил председатель.

Эмин опустил рубильник. Мотор постепенно стих.

— Точно говорят в народе: если богатый человек с обновкой, все поздравляют. Если бедный — обязательно спросят, где взял. Халида, спасибо ей, сделала кожухи лучше заводских.

— А где я возьму деньги сверхурочные вам платить? — смущенно улыбаясь, спросил Омароглу.

— За деньги, председатель, я в такой собачий холод не стала бы здесь возиться, — нахмурилась Халида. — Ладно, я пошла домой.

Они проводили взглядом ее рослую фигуру.

— Что, механик, совсем уже не уважаешь меня?

— Я думаю, ты сам себя меньше стал уважать, — негромко отозвался Эмин. — Ты ведь не боязливый человек, а тут по течению поплыл. А надо было действовать, доказывать, что нельзя сразу свертывать табак и овощи… Да ты сам все понимаешь…

— А ты думаешь, очень легко действовать? Или ты думаешь, Сабит Омароглу за место свое боится? Я крестьянин, погонят с председателей — лопату везде найду.

— Лопата здесь ни при чем. Ты руководитель и, прости, отвечаешь не только за себя. Начинать здесь надо было с мертвых земель.

И снова настало лето. Жаркое светило солнце. На реке с веселым визгом целыми днями напролет плескалась деревенская детвора.

На полях, сколько хватало глаза засаженных виноградом, шла напряженная работа. Крестьяне поднимали лозу на шпалеры, подрезали ее, вскапывали междурядья.

Ильяс-киши ходил по междурядьям, присматривался к работе, иногда подправлял лозу, подвязывал.

На середине плантации столкнулся с председателем.

— Ну что скажешь, Ильяс-киши, ведь все принялись!

Ильяс-киши задумчиво тронул лозу, помолчал, потом отозвался:

— Э-эх, Сабит, если бы можно было сразу шагнуть на четыре года вперед. Трудно придется, сынок, очень трудно.

Амина спала в своей комнате. Разбудил ее какой-то шум. Она встала, подошла к окну, шире распахнула его.