Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

Мысли эти родила музыка. Наверное, и родила потому, что Иван любил ее. И даже немного разбирался в ней. У него был первый в селе детекторный приемник. Чудо века. Натянутая между сараем и старым тополем антенна, ящичек, маленький, блестящий кристаллик, по которому блуждала тоненькая спиралька. Через тот кристаллик ему пели Петрусенко и Паторжинский, с ним говорили Шекспир и Драйзер, и музыка, музыка… Шопен и Штраус, Бах и Шуберт, Лысенко и Чайковский. Музыка — это потайное его прибежище, о котором не ведал никто. На посиделках и гулянках по-настоящему уважаемы краковяк да полька, в школьном оркестре — «Светит месяц». Иван не то чтобы стеснялся товарищей, просто не хотел прослыть хлюпиком, а то и чокнутым, как называли в селе деда Кодю, — а все за то, что, пахарь от роду, кровный хлебороб, дед Кодя имел склонность, удивлявшую многих односельчан, она не укладывалась в рамки их представлений о крестьянской жизни. В летние лунные ночи дед брал скрипку и усаживался с нею на завалинке, в ночи прозрачные, звонкие — он один ощущал их на звук. Тихая нежная мелодия пронимала насквозь село, всхлипывала под сонными стрехами, тонула в соловьином щебете у Козацких левад. И то там, то здесь украдкой отворялось окно, и тот же кровный хлебороб, что днем называл Кодю чокнутым, склонялся на подоконник и слушал мелодию, хватавшую за сердце.

Жил Кодя особняком от других, на Заречье, весной паводок затапливал Заречье, и дедова хата оказывалась в воде. Тогда он снимал с петель обе половинки тяжелых темных ворот и сбивал их, на том плоту плавал в село, правя среди густых вербовых и калиновых кустов. Почти каждой весной, когда речка входила в берега, он пересыпал завалинку и перекладывал печь. Зато как же в тех кустах заливались потом соловьи.

Ивана дедова скрипка волновала до предела, пронизывала душу тонкими остриями, он чувствовал чистоту этих звуков, какую-то неземную недостижимость их и искренность. Кодя был музыкант от бога.

Иван не знал, что музыке можно научиться, хотя, не зная этого, учился. Думал, что это рождается в человеке и живет в нем. Только не в таком, конечно, обыкновенном, как он, а в каком-то другом, как дед Кодя. Видно, та любовь, склонность к мягким, нежным звукам должна была с чего-то начаться. С чего?

Не от дядька ли Тодося? От его старой трехрядки, планки которой позеленели оттого, что она долго лежала без употребления? От его трех покалеченных пальцев — одного на левой и двух на правой руке? Остальные пальцы, которыми он когда-то рождал сложнейшую музыкальную гамму, остались под Перемышлем. Иван так и перенял науку, долгое время тырлыкал только одним левым и двумя правыми пальцами. А потом дядько заметил в нем музыкальное дарование, научил подбирать мелодию. В селе уже все и забыли, что Тодось когда-то играл на гармони. Веселый и изобретательный, он, вернувшись с войны, стал хмурым и молчаливым, словно что-то замкнулось в его душе, чтобы не впускать туда радости жизни. Так и жил бобылем, пропивая в одиночестве заработанное. Может, потому и пришелся ему Иван по душе, что тоже был неразговорчив и тоже одинокий, сирота. Он хотел передать ему то, чем сам был богат. Не кому-то, а Ивану — назло всем тем за веселыми окнами.

У Ивана и сейчас в памяти длинная, тающая в сумерках хата соседа, дядько Тодось, зажав между колен хомут или шлею (шорничал дома для колхоза), сидит на низенькой скамеечке, Иван — на лавке, чуть в стороне от него, молотком и гармошкой дробят тишину длинного зимнего вечера. Тодось, когда Иван сбивается с такта, поднимает кверху обрюзгшее, с крючковатым носом лицо и шилом выписывает в воздухе особые, понятные только им нотные знаки.

Сначала Иван пиликал от скуки, а потом незаметно для себя прирос к гармошке и вообще к музыке. Дома, наедине, иногда пытался играть услышанное через серебристый кристаллик. Изредка играл кое-что из этого Тодосю. А тот обучал его полькам, вальсам, краковякам. И однажды вечером Иван весьма удивил всех, отколов двенадцать полек и шесть «яблочек», побив рекорды самых лучших сельских гармонистов. На посиделки играть не ходил и в клуб тоже, хотя заведующий даже соблазнял его зарплатой. Деньги за музыку — это уж бог знает что. В школьном кружке играл, потому что часто освобождали от уроков, потому что больше было некому, потому что… так хотела Марийка.

Иван видел себя сейчас с расстояния лет и улыбался. Вот он сидит в углу школьной сцены, нахмуренный, крутолобый, с взъерошенными, торчащими вверх и чуть вперед, жесткими как проволока волосами. Они не подчинялись никаким гребешкам, стояли густой щеткой, и зачесывал он их только вверх. Губы Ивана строго сжаты, крутой, почти квадратный подбородок выпячен вперед, широкие брови выровнены в одну линию. Суровость и отрешенность. А в сердце разливается что-то мягкое, теплое, нежное. В школе его прозвали Жуком — за черноту, за хмурость. (В плену Иван почернел еще сильнее, и еще глубже запали и потемнели глаза, резче выдавались скулы, подбородок. На Иване прежде всего останавливались взгляды блочных и капо, фашисты были уверены, что в тех темных глазах зреет тайный замысел.)

Иван не смотрел на сцену, в зал, он смотрел в сторону, за декорации. Порой ему казалось: в том, что он сидит на сцене, есть что-то неприличное. Он не опасался, что кто-нибудь подумает о нем, будто он рисуется, — такое не приходило ему в голову. Иван принимал жизнь просто, да и не заботило его, кто и что о нем думает. В жизни каждому отведена своя клетка, и он занимал свою со спокойной уверенностью. Не рассчитывал совершить что-то большое, но и не собирался проползти муравьем. Он стеснялся себя самого и Марийки, которой не смог отказать и на которую поэтому злился. Он выжидал момент, когда можно будет застегнуть гармонь и понести домой. И уж там… Заиграть так, чтобы аж просияли столетние лики святых на божнице. Та музыка рождала грусть. Беспричинную, какую-то легкую, серебряную. Во власти той грусти, чувствовал, мог бы пойти и на смерть, и бог знает куда; а он шел в поле или в лес, чаще в лес, шел и шел — через музыку леса, тихое позванивание неба, тяжелую неподвижность земли; и возвращался усталый, но без прежней грусти, подчиненный работе, будням, какие требовали иной силы. Она у него была, и он таскал на плечах мешки с зерном, один крепил лемехи на тракторных плугах, крутил ручку «универсала» так, что машина даже раскачивалась, и казалось, вот-вот оторвется тонкая высокая труба с сетчатым колпаком на верхушке.

Да, он никогда и никому не выказал, чем для него была музыка. Даже Марийке. И только однажды… Один-единственный раз…

Они сидели вдвоем на лавочке в школьном саду. Иван тогда уже не ходил в школу; Марийка попросила его поиграть для четвероклассников, где она была пионервожатой и где сейчас проводила репетицию к праздникам. Дети уже разошлись, они остались вдвоем, обоим не хотелось уходить домой, и оба не знали, о чем говорить. Солнце уже зашло, в саду легли причудливые, узорчатые тени, они как бы опутывали их обоих, как бы набрасывали на них невидимые сети. И не хотелось им те сети рвать, не хотелось из них выпутываться.