Юрий Мушкетик - Белая тень. Жестокое милосердие

То же, что он делал сейчас, мало касалось разрабатываемой им проблемы. Он и дальше скрупулезно пересматривал темы молодых научных сотрудников и аспирантов, прочищал их, как захламленный молодой лес: прокладывал дороги, прорубал просеки, которые бы могли вывести на лесосплавные пути. Он пытался поддержать в них веру в большую науку, в большой риск, веру в самих себя, в него, в своих друзей. Это было непросто. Тем более что после того, как стало известно об анонимке, после того, как ушел из лаборатории Вадим Бабенко, и впрямь напряглись, усложнились отношения между сотрудниками. А тут еще, как на грех, возникали другие неприятности, жизнь как бы нарочно откуда-то выковыривала и подсовывала их. Да так оно и должно быть: когда забарахлило ведущее колесо, забарахлят и другие, ведомые. То, что при обычных обстоятельствах могли бы и не заметить, что могло бы перегореть где-то в стороне, за лабораторией, теперь оказывалось под пристальным наблюдением.

Так, в частности, произошло и с «делом» Юлия Волка. Дмитрий Иванович называл это «делом» иронически (так ему доложила Светлана Кузьминична), ибо разве можно втиснуть живую человеческую душу в такое «дело». Душу искреннего и наивного человека, который вдруг… влюбился. Юлий влюблен! Но не просто влюбился, а влюбился в замужнюю женщину, работавшую в их же лаборатории. И вот сейчас перед Дмитрием Ивановичем сидел атлетического сложения мужчина и стучал по столу кулаком и угрожал убить того «шакала» (так в злобе переиначил он фамилию Юлия) разбросать и перебить «бутылочки-колбочки» и найти управу на заведующего, который развел в своей лаборатории такой «фиолетовый ко́шмар». Понятно, что ни убивать, ни разрушать он не собирался, но последнее было реально.

Дмитрий Иванович растерялся. И не потому, что боялся этого человека, его угроз, а потому, что в такую историю он попал впервые и попросту не знал, имеет ли право вмешиваться в чужую жизнь. Юридическое право. Да и моральное тоже. Ему хотелось как-то загладить это «дело», но он понимал, сколь это бессмысленно.

Однако пообещал «потерпевшему» все выяснить и, когда тот ушел, пригласил к себе Юлия.

Юлий вошел, сел на краешке стула, положил на краешек стола руки с длинными пальцами, смотрел на Дмитрия Ивановича прямым открытым взглядом. Очевидно, он немного волновался — у него порозовели щеки и даже покраснели кончики больших оттопыренных ушей, тонкие губы были твердо сжаты, но в глазах — убежденность в своей правоте и спокойствие, которое, как показалось Дмитрию Ивановичу, граничило с беззаботностью.

Под этим взглядом Дмитрий Иванович покраснел сам — ведь ему предстояло говорить о вещах интимных, каких он всю свою жизнь стеснялся, с человеком почти вдвое моложе его, почти сыном. К тому же сейчас было жаль Юлия (уже потом он понял, до какой степени ошибся), он сочувствовал ему, хотел уберечь его от беды. Он любил этого парня. Любил больше, чем кого-либо в лаборатории. Если бы его спросили, почему именно ему, этому разбросанному, неорганизованному хлопцу, который, может, чаще всех его подводил, он отдает самую большую частицу своего сердца, он, пожалуй, не смог бы ответить. Может, поэтому и выделял его из всех, что все люди обыкновенные, они знают, что делают, обдумывают, рассчитывают что-то наперед, имеют какую-то цель и какие-то планы. Юлий Волк ничего этого не знал и ничего не имел. Им руководил не разум, не расчет, а что-то другое. Именно поэтому он и удирал с работы и шел в больницу, навестить товарища студенческих лет. Именно поэтому бросал свою работу и помогал провести опыт тому же Вадиму Бабенко, который уже давно защитил диссертацию, а у Юлия лежали горы необработанного материала. Сначала ко всему этому в лаборатории отнеслись с подозрением. Даже Дмитрий Иванович раньше думал, что все это Юлием делается для себя, по крайней мере вот для этого: «Я добрый, я справедливый». И только позднее он понял, что Юлий не думает об этом, даже не догадывается, что так можно думать. Такие люди, как убедился Марченко, бывают очень счастливы. Юлий не имел и того. А перемениться он не мог. Изменить себя — это значит жить по чужим предписаниям, по взятым у кого-то взаймы законам. И помнить об этом постоянно — уже не быть самим собой.

Дмитрий Иванович предвидел всю сложность разговора с Юлием, добрых полчаса ковал сталь для своего голоса, но когда заговорил, сам услышал в нем жалобные нотки.

— Юлий, — оказал он, — тут ко мне приходил муж Веры Гресь. Он жаловался и угрожал… Ну, дело не в этом. Вы понимаете, как это… в одной лаборатории… Вера — женщина замужняя…

Марченко заметил, как побледнел Юлий, — закурил сигарету, сбил в пепельницу пепел, хотя его нагорело совсем мало, и продолжал, глядя куда-то в сторону, мимо Юлиевой головы:

— Я уже не говорю о каких-то моральных нормах. Но, признаться, никогда не ожидал такого именно от вас. Подумайте… Ваша жизнь, ваше будущее…

— Я никому не позволю вмешиваться в мою жизнь. И в мое будущее! — сказал Юлий и встал. В его словах действительно позванивал металл, тот металл, которого не выковал для себя Марченко. И это страшно удивило его. И даже рассердило.

— Вы думаете, мне приятно вмешиваться? — взлетел его голос до крика. — И что же прикажете делать?..

— Ничего, ничего, — повторил Юлий и зачем-то прижал руки к груди. — Я люблю ее. Люблю! Вы понимаете! И она… — он еще сильнее покраснел, — тоже любит меня.

Дмитрий Иванович увидел, как в глазах Юлия загорелся ясный голубой свет, как Юлий весь вспыхнул, словно бы засветился изнутри.

— Это уже давно… Я боролся с собой, — сказал он, понизив голос, и Марченко понял, что Юлий делится с ним самым сокровенным. — И ничего не мог с собой поделать. Что же мне — топиться? По-другому я не умею. Вы же, наверное, не станете учить меня той морали, которой учил Бабенко: мол, поиграй и забудь.

— Я вас понимаю, — тихо сказал Дмитрий Иванович. Он уже не замечал, что на сигарете нагорело на полпальца пепла и что он вот-вот упадет, тлеющий, на брюки. — Только…

Юлий побледнел и наклонился вперед:

— Вас беспокоят разговоры в лаборатории? И все остальное, связанное с этим?

Дмитрий Иванович кивнул головой, хотя ему было неприятно, что Юлий отгадал его мысли.

— Вам нужно мое заявление? — поднял голову Юлий. Но в его словах не было вызова. Напротив, в них улавливалась радость и внутренняя свобода. — Я его сейчас напишу.

— Ну, зачем же так, — сказал Марченко.

Юлий шагнул к двери, но повернулся и сказал проникновенно, рассудительно, даже не похоже было, что это говорит он:

— Впрочем, я сам не напишу. Потому что вы подумаете: я убегаю из-за… неудачи… Или кто-нибудь так подумает… Вы скажите, как лучше для вас. Подождите немного, подумайте — и скажите.