Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Пожалуй, впервые Рубан говорил с ним почти серьезно. Хотя это и польстило Сергею, он, однако, не находил верного тона для ответа, осторожничал, боясь попасть впросак.

— Торопятся только дети, — задумчиво продолжил Рубан. Минуту помолчал, по его лицу скользнула тень, и он вдруг спросил: — У тебя нечего выпить? — Не дожидаясь ответа, поднялся. — Если бы и было, не дал. Начальничек все-таки!

— Дал бы, — поспешно заверил Ирша и покраснел: вышло по-детски наивно и смешно.

— Торопятся только дети, — думая о чем-то своем, повторил Рубан. — А может, не только дети. Вот ты, например. Начальничек… Хочешь стать начальником. Даже не прочь выйти в большое начальство…

— Я… не добивался, — поднялся на локтях Ирша. — Мне это не очень-то и нужно.

— Врешь. А может, хочешь воздвигнуть что-нибудь этакое… удивить мир?

— А хоть бы и так, — на этот раз твердо сказал Ирша.

И, пожалуй, впервые сам бросил вызов Рубану, лично ему и его жизненной позиции, пренебрежению, с которым тот постоянно относился к нему. А главное — ничтожности его, Рубана, помыслов. Ирша был убежден, что тот тянет работу, как вол арбу с сеном, и не думает ни о чем, кроме изолированной квартиры с домовитой хозяйкой в придачу. Может, и у него когда-то была мечта, но устал, наголодался, хлебнул горя во время войны, и теперь дальше тарелки горячего борща его помыслы не идут. Живет уверенностью, что заслуженно заработал отдых до конца своих дней. Странно, сейчас он ощутил сочувствие к Рубану, жалость к нему, но в то же время и чувство превосходства, превосходство человека, у которого все впереди.

— Что ты хочешь воздвигнуть? — скривил губы Рубан. — Грандиозное или красивое?

— Красивое…

— Лжешь. Сам же знаешь, что это невозможно.

— Почему же? — возразил Сергей.

— Детство архитектуры ушло невозвратно. Сейчас друг перед другом прем вверх. Не совершенство форм, не законченность, а монументальность. Со всех сторон теснят каменные громады. А что будет в недалеком будущем? То-то же. И еще ты не построишь знаешь почему?

— Скажите, буду знать.

— Не хватит смелости. Ум у тебя есть… И талантом бог не обидел. А вот смелости…

Ирша с интересом посмотрел на Рубана. Ему казалось, что Рубан все-таки завидует ему. Его целеустремленности, даровитости.

— Поправляйся, пей чай с малиной, — сказал Рубан и вышел, в коридоре стихло поскрипывание его протеза.

А Сергей долго думал о нем.

Ирша открыл дверь мастерской, и ему показалось, что он не был здесь несколько месяцев. Все эти дни в нем жило ожидание какого-то праздника, чего-то такого, что неизбежно произойдет и изменит всю его жизнь. Но встретили его будни, а Ирина Александровна даже взгляда не оторвала от ватмана. Он заметил, что она побледнела, осунулась — видно, немалых усилий ей стоили и это спокойствие и эти будни. Нет, та невидимая серебряная струна, протянувшаяся между ними, не оборвалась, они слышали ее тревожный звон, словно кто-то из них постоянно касался ее. И самым страшным было то, что не думать об этом они не могли, как не могли и бороться: разве могут люди бороться с солнцем или весной?

Но сразу на него свалилась такая гора работы, что он даже ночевал в институте, спал на потертом кожаном диване, стоявшем в коридорчике и прозванном институтскими остряками «народной мудростью». Там чаще всего собирались курильщики поболтать о погоде, поделиться новостями. На базе их института готовилось республиканское совещание, и мастерской Ирши было поручено не только составить отчет о проделанной работе, но и написать вступительную, общую часть для директорского доклада. Как водится, директор поручил написать одному из своих заместителей, тот — Басу, Бас — Ирше.

— Мы займемся отчетом, — сказал Сергей, вернувшись от Баса. — А вы, Роман Тихонович, сосредоточьтесь над общей частью доклада. Вот пункты, какие необходимо отразить. — И положил бумагу перед Рубаном.

— Мне думается, это больше подойдет кому-нибудь другому. Вечирко, например, — начала Ирина.

— Я попрошу вас, Ирина Александровна, — Ирша бросил на стол линейку. — Я попрошу вас…

Он сам не знал, почему вспыхнуло раздражение.

— Не совать нос не в свои дела? — едко закончила его мысль Ирина и для наглядности коснулась пальцем своего носа. Ее глаза за стеклами больших круглых очков загорелись гневом. — Знай сверчок свой шесток?

— На этот раз вы правы! — отрезал Ирша.

Оба больно ощутили раздражение друг против друга, и каждому было жаль себя. Ирша действительно был убежден, что Рубан напишет вступительную часть лучше, чем любой другой, — аргументированнее, проблематичнее. Он тугодум, работает медленно, но так, что после него не приходится переделывать. Сейчас Рубан не столь занят, да и распускать его нечего, пусть чувствует руководящую руку. Он приготовился было к отказу Рубана, но тот, к немалому удивлению Ирши, только почесал в затылке и буркнул:

— Когда своих мыслей нет, их занимают у Рубана.

Писал Рубан долго. Сверху покрикивали на Иршу, торопили, Сергей подгонял Рубана. Когда наконец тот закончил, то действительно исправлять было нечего. Не пришлось переделывать и Майдану, который зачитал доклад на совещании в большом зале, где собрались архитекторы со всей Украины и куда были приглашены сотрудники института. После полуторачасового доклада был объявлен перерыв, Ирша, Рубан и Ирина, сидевшие неподалеку от двери, очутились в коридоре первыми. Из других дверей вышел президиум, впереди широко ступал Майдан, за ним несколько человек, среди которых был и заместитель министра Прядько. Они встретились в середине коридора. Майдан поздоровался с Иршей, Ириной и Рубаном за руку, наверное, не знал, что сказать, а сказать что-то надо было. Спросил:

— Ну как, понравился вам мой доклад?

Рубан доставал в этот момент из кармана портсигар, не торопясь вынул сигарету, ответил:

— Прекрасный доклад, Иван Денисович. Особенно вступительная часть. Это я вам ее написал. — Он сунул в зубы мундштук и, опираясь на палку, заковылял по коридору. Перед ним расступились.

Они стояли на третьем этаже, и Ирше казалось, что он сейчас провалится на первый. Да где там на первый! Рухнет в подвал или того глубже. Хитровато прищурился Прядько, сухое, аскетическое лицо Майдана покраснело. В одно мгновение тесный круг распался, каждый поспешил исчезнуть подальше от гневных глаз начальства. Ирша тоже спрятался за спиной Ирины. Он подумал, что за свое непрочитанное заявление Рубан расплатился с Майданом сполна. А еще подумал, что расчет этот, возможно, неокончательный.

Спустя несколько дней Иршу вызвал Бас. Предложил ему стул, а сам принялся шагать из угла в угол маленького, заставленного старыми шкафами кабинета. Суровый, неулыбчивый, он был как знак возмездия. Казалось, Бас перенял у Майдана его принцип: быть строгим, справедливым, — но пользовался им не так, как следовало бы. Наказывая провинившегося сотрудника, Майдан давал понять, что прибегает к этому в крайнем случае, да так, пожалуй, и было на самом деле. Бас же, сам находясь в плену служебных параграфов и инструкций, обрушивал их на повинную голову с сокрушающей силой и делал это с удовольствием, даже с наслаждением, хотя старался вида не показывать. Достав из бокового кармана пиджака белую роговую расческу, Бас причесал седой ежик, продул ее и сунул обратно в карман, где торчали две автоматические ручки. Ступал он твердо, словно врубал каблуки в паркет, и голос его звучал отчетливо и зычно.