Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Прежде всего я должен вам сделать замечание, — и посмотрел на Иршу значительно. Он умел взглядом держать подчиненных на расстоянии. — Инженер Рубан каждую плановую тему заканчивает с опозданием. Систематически опаздывает на работу. Вот взгляните на сводку последнего месяца… В пятницу пришел на сорок минут позже, в субботу — на двадцать… В понедельник, — Бас поднял длинный худой палец, — на полтора часа. И так далее, без конца. Грубит, подрывает авторитет руководства института… Распустились все, но он особенно. Когда-то был порядок… Знали, кому и что разрешено: от и до.

Бас пододвинул стул и сел рядом с Сергеем. Положил ему на плечо руку, сократив расстояние почти до дружеской беседы, и это было, пожалуй, самым неприятным и опасным. Гнев начальства выдержать куда легче, чем его расположение, когда тебе доверяют, больше того — дают понять, что ты свой человек, единомышленник, и намекают, что за это воздастся: то есть когда пробьет твой час и выпадет случай переступить на более высокую ступеньку — тебя обязательно поддержат.

— А потом разговоры в мастерской. Эта бесконтрольность… И вообще зачем вам такой работник? Надеюсь, вы понимаете меня? Вы же наш! Вам еще расти и расти…

Басова рука была маленькая, сухая, но тяжелая, словно отлитая из железобетона. А это «наш» тронуло сердце. Ирша еще раз подумал: проще бывает выслушать выговор, чем такой вот доверительный разговор.

— Но ведь это… не моя обязанность, — выдавил он наконец из пересохшего горла.

— Верно. — Бас снял руку с плеча Ирши. — Однако инициатива должна исходить от вас. Нужны основания… Докладная. Кстати, как у вас настроение, какие нужды? — И маленькая, сухонькая, но тяжелая рука снова легла Ирше на плечо, прижала его чуть ли не к полу. И стало ему неуютно в этом кабинете. Его мысль испуганно пятилась, стремилась назад, в уютную тишину мастерской, где тоже были саблезубые тигры — Рубан, Клава, но все же не такие: домашние тигры, добрые. Имя Рубана мелькнуло в сознании, оставив вместо себя черный провал, который он не мог ничем заполнить. Его сбивал с толку тон Баса, отеческий, добрый, доверительный: — Чем вы увлекаетесь? Я вижу — все работа, работа, работа. Это, конечно, хорошо, но человеку нужно еще уметь расслабляться, уходить от ненужных мыслей. Футбол, карты, марки. Когда этого нет, тогда худо. Я, например, ловлю рыбу.

— Я люблю шахматы, — сказал Ирша.

Бас задумался.

— Шахматы — это хорошо. Хотя и не совсем. Ну, ладно, идите.

Сергей возвращался в мастерскую, и паркет под его ногами прогибался, будто молодой, неокрепший лед. Он думал о том, что Бас не такой примитивный, каким кажется, есть в нем что-то, заставляющее внимательно прислушиваться к его словам… В комнате была только Ирина. Но она тоже куда-то торопилась.

— Ирина Александровна, — глухо сказал Ирша. — Я хочу с вами посоветоваться.

— Э, нет… — сверкнула она стеклами очков. — Я свое место знаю…

Была напряжена, как молодая олениха перед прыжком.

— Ирина Александровна… Ну я вас очень прошу… — Он загородил ей дорогу. — Меня вызывал Бас, — торопясь, пока никто не пришел в комнату, сказал Сергей. — Он требует… уволить Рубана.

— Ох! — Ирина даже пошатнулась, прижала руку к сердцу. И потянулась к нему вся — телом, глазами, душой. — Боже вас сохрани! Даже… даже если вам придется самому уйти с работы. Вы же ничего не знаете… Да, он и груб и зол бывает… Я сама… не люблю его. Но эта злость… Он зол на весь свет, на жизнь, на самого себя. Ему три года, уже после войны, резали ногу — ползла гангрена. А еще раньше три ранения. На войну пошел в шестнадцать лет, добровольцем: подделал документы на восемнадцать… Он отдал все. И его — на улицу?

— Ну тогда как же быть? Ведь он и вправду… не безупречен.

— Терпите. Терпите, и все. Так говорит Рита Клочкова. И говорит справедливо. Вы заметили, он боится ее. Потому что она знает о нем что-то такое, чего не знаем мы. Про его душу. Грубые слова — это еще не все. Нужно пройти через страдания, как через сто рек… Мы должны уважать человеческие страдания. Только они делают нас благородными.

— Но и злыми.

— Бывает. Но они не делают подлыми.

«Кто знает», — подумал Ирша, но вслух этого не сказал.

— И потом имейте в виду, — нажимала она, — Тищенко будет против. Майдан, может, и подпишет приказ об увольнении, но, думаю, тоже без особой радости. Это давит Бас и еще кто-то. А потом, я просто не могу себе представить, чтобы вы согласились на такое, — закончила она по-женски, и ее лицо осветилось ясным, тихим светом. Этот свет ослепил его, и он стоял ошеломленный и покорный. Глядел на ее одухотворенное лицо, нежную линию шеи и маленькое родимое пятнышко около ключицы, и все смешалось, поплыло в эту минуту в его голове.

Он расстегнул воротник рубашки, тяжело вздохнул. Потом отвел взгляд, уже не решаясь смотреть на нее. Щеки его пылали. Не поднимая глаз, Ирша отступил в сторону, повернулся и вышел из комнаты.

Ирина шла домой и думала о Сергее. Он сегодня напомнил ей юношу Древней Эллады, изображенного на иллюстрации в старой книге, которую она прочла совсем недавно. Глаза того юноши были постоянно опущены, руки спрятаны под плащ, он всегда был готов уступить дорогу старшим, не решался даже на миг посмотреть на встретившуюся ему женщину или девушку, углубленный в свои философские мысли. А может, и не философские. Никто не знал, что творилось у него в душе, какие чувства тревожили его. Он красив, чист, храбр, готов на любое самопожертвование, готов отозваться на первый же клич. Такие, как он, шли безоглядно за Александром Македонским и Цезарем, совершали революции или, спрятавшись от мира и его соблазнов, от женщин и друзей, седея в сумерках лабораторий, делали великие открытия. Сергей такой же! Правда, другой голос нашептывал ей что-то иное, но она не слушала его. Да, Сергей такой! Люди, подобные ему, создают что-то великое, если, конечно, им благоприятствуют обстоятельства, потому что сколько их, прекрасных, безвестных, безымянных, прахом развеяло время. Сколько гибнет их на скользких путях-дорогах, сколько отзывается на зов всяческих авантюристов и проходимцев. И все же чаще их вовремя предостерегают от всяких бед и случайностей опытные наставники, направляют по проторенным тропам, и тогда они, эти юноши, становятся добропорядочными отцами семейств и строгими моралистами. Но их дети повторяют все сначала. Молодость тем и прекрасна, что мчится на поднятых парусах, исполненная дерзновенных порывов и желаний. Только что перед Ириной пронеслись эти белые паруса.

Подумала: как хорошо лететь под ними.

Робко приоткрылась дверь, и в комнату заглянула невысокая светловолосая женщина в синей косынке. Она всегда только заглядывала в дверь, не переступая порога, хотя Клава не раз приглашала ее войти. Никто не знал, кто она, почему приходит, что ее связывает с Рубаном. Станет в дверях, улыбнется, на щеках появятся ямочки, и ждет, пока Рубан поднимет голову. Если тот долго не замечает, кашлянет тихо, словно скажет: извините… Рубан немного быстрее, чем всегда, поднимется и заскрипит протезом к двери. Иногда возвращается через несколько минут, иногда отсутствует долго. Все к этому привыкли и не пытались его расспрашивать: все равно отделается какой-нибудь шуткой. Ирине хотелось хоть раз в такую минуту заглянуть ему в глаза, но он всегда шел, уперев взгляд в стену, будто впервые видел развешанные там прошлогодние диаграммы. Вот и сейчас проковылял, разглядывая диаграммы, но прихватил сигареты, и все знали — пошел надолго.