Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Ирина сжалась, охваченная странной тревогой, ее почти лихорадило. Пока мужа не было, она ни разу не встретилась с Сергеем. Ей казалось преступлением видеться с ним в то время, когда за него хлопочет муж. Она боялась остаться с Иршей наедине. Посмотрит он — и у нее часто-часто забьется сердце, и побежит по телу огонь, который лишает ее воли, отнимает последние силы. Однажды Сергей чуть не напросился к ней домой, но она решительно запротестовала: это показалось ей почти святотатством. И вот теперь вернулся Василий. А ей почему-то боязно. Боязно его радости, его искренности. После долгой разлуки он всегда бывает особенно нежным, немного смущенным, его захлестывает горячая волна желания, которого он стыдится, — только бы она не приняла его любовь за обычный мужской голод, потому и не знает, как к ней подступиться.

Она улыбнулась, и в то же время ей хотелось плакать, потому что чувствовала свою отчужденность к нему. Пока его не было, она надеялась, что в ней что-то изменится, проснется прежняя нежность, а теперь видела: нет, не вернулась и не вернется никогда… Он чужой, от него она хочет только одного: пусть не трогает ее, не обнимает. Ох, как страшно обнять этого широкоплечего человека с тяжеловатым лицом, густой щеткой рыжеватых волос и пучками таких же жестких волос, заметно торчащих из ноздрей. А он и вправду посматривал на нее, и волнение вновь и вновь пробегало по его лицу. Она видела это.

Резала на сковородку картошку, чистила редиску, и оба чувствовали какую-то неловкость. Она внутренне сжималась, когда думала о том, что каждую минуту он может переступить через эту неловкость и со смехом и страстью схватить ее в объятия, не дожидаясь ужина, которым она как бы отгораживалась от него. Ей была непонятна его страсть (по-настоящему в ней женщина проснулась года два назад), но это не отталкивало его от нее. С Сергеем у нее было совсем другое, это был будто бы полет сквозь огонь или вознесение какое-то, о существовании которого она прежде и не подозревала.

Ирина понимала собственную скованность, но не понимала сдержанности Василия, которая шла от самого простого: ему казалось, что она сердится на него за долгое отсутствие. «Почему он ничего не спрашивает? Неужели не замечает?» — думала. Лучше бы уж спросил. Опять эта его провинциальная деликатность! Он никогда не пристает с вопросами, особенно когда видит, что она хочет что-то скрыть. Видит же? Так нет, как всегда считает, что у нее могут быть свои маленькие тайны. И эта свобода сослужила ей добрую и злую службу. Слова «маленькие тайны» вспыхивают в ее голове двумя черными точками, пронзают дрожью, и Ирину охватывает страх.

— Там письма… одно срочное.

Пока он читал в кабинете, она немного успокоилась. Но остались горечь, чувство вины, недовольство собой, а немного и им. И она снова подумала: всегда ли и до конца они были искренни прежде?

За что она его любила, за что уважала? За то, что не умел, не хотел пересиливать себя и делать то, что было не по душе. Что могло быть полезным для продвижения вверх по служебной лестнице. Большинство людей заставляют себя делать любую работу. Не нравятся указания — выполняют. И те, кто догадывается, что их указания выполняются через силу, ценят это.

Василий не был озабочен карьерой, и Ирина его к этому не принуждала. Когда выходила за него, не брала в расчет: добьется — не добьется, не было этого чувства и теперь. Конечно, его неудачи переживала. (Теперь переживает иначе, потому что его неудача была и неудачей Сергея.) Они оба не строили свою жизнь, а просто жили. Василий смело шел впереди, засыпал все выбоины на дороге, и ей следом ступать было легко и просто. А шагал он широко, весело… может, слишком безоглядно. Она была благодарна ему за то, что умел вывести ее из хандры, частенько нападавшей на нее, особенно после смерти матери… Что никогда, ни единого раза не посмеялся над ее почти мистическими страхами: она, например, верила в приметы — остановились часы, упала картина, разбилось зеркало, кто-то не так посмотрел; боялась темноты и особенно закрытых, тесных помещений. В нем жила крепкая житейская мудрость, позволявшая ему воспринимать все спокойно и трезво, легко находить свое место. Может, этому его научила война? А может, основы были заложены еще в селе?

Она снова и снова — прямо раскалывалась голова — выискивала хорошее в Василии, надеясь, что произойдет чудо и он вновь станет близким, но чуда не было: он оставался чужим, и тогда холодным рассудком поняла, что свет ей будет мил только с Сергеем.

Василий Васильевич вышел из кабинета. Снова пристально посмотрел на нее:

— Нездоровится тебе? Будто бы похудела.

— Ничего особенного. Прибавила в весе, вот и решила поголодать. — Это прозвучало торопливо, но он не уловил фальши, довольно засмеялся и слегка, но по-мужски жадно прижал к себе.

— У кого еще такая талия?

Она уклонилась. Подняла валявшиеся около тахты носки.

— Мог бы и сам отнести в ванную. Ты что, неделю их не снимал?

Она сказала это так, что он смутился. В другой раз смягчила бы свой упрек, но сегодня не хотела щадить его. У него и в самом деле было много дурных привычек. От некоторых не избавился до сих пор. То и дело забывает принять ванную на ночь. Ей стало неприятно. Неприятно от собственных мыслей. Ведь о носках и ванне всплыло… в противовес Сергею. Там бедность, но какая необыкновенная аккуратность! Аккуратность и чистота. И во всем такт. Сергей никогда бы не позволил себе расхохотаться, как Тищенко. Она прошла в ванную, виня себя во всем, а в ушах продолжал звучать раскатистый смех Василия.

За обедом Василий расспрашивал об институтских новостях, спросил, что говорят о нем, об Ирше.

— Всякое… А вообще ничего не понимаю: на второй день зашла в соседнюю комнату, а там шпарят анекдоты и хохочут.

Ей казалось то, что произошло, почти так же несправедливо и грозно, как если бы померкло небо, она думала, что все только и должны говорить об этом, а они живут своими мелкими интересами. В первое мгновение она чуть было не накинулась на них, а потом вышла в коридор и долго стояла у окна, сдерживая обиду и гнев. Так же обиделась и кипело все внутри, когда две недели назад получила свежий номер «Строителя», в котором неизвестный ей автор громил Тищенко, критиковал ступенчатые дома, возведенные по его проектам, называя их «сомнительным экспериментом».

Тищенко прочитал статью довольно спокойно. Может, не понял, что она означала? Нет, понимал, хотя и не мог точно очертить границу опасности; понимал и видел, что попал в тяжелую полосу. Так бывает, когда человек с пригорка спускается в заполненную туманом долину: он на какое-то время теряет ориентацию, боится, что столкнется с кем-нибудь, но на ощупь продолжает идти вперед. Ему уже пришлось пережить не одну кампанию, знал он и людей, которым просто не везло, которых судьба будто бы насмех бросала в разные переделки, и они привыкли ко всему, даже выработали особую философию — обещать и каяться. Возможно, это действительно лучшая стратегия в подобных ситуациях: признать, что совершил ошибку, и пообещать ее не повторять. Тем более что мало кого интересует, осознал ли ты ее на самом деле.