Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Стало немного не по себе. Но пробрались через кусты чернотала, и в душу вновь хлынула солнечная волна. Каких цветов, каких оттенков здесь только не было! Даже конский щавель — бурьян из бурьянов — и тот вкрапливал свои особые тона. Уже побурели на верхушках и высоко поднялись его торчащие в разные стороны метелки, словно опаленные молниями, придавая нежному лугу какую-то строгую значительность. А чистотел и медвежье ушко добавляли свою живую желтую краску.

С невысокого пригорка спустились к Днепру. Река несла свои воды свободно: на просторе то тут, то там закручивались пенные буруны, и тяжелые, медлительные водовороты устрашали воображение своей черной глубиной. Говорят, на дне таких водоворотов живут сомы, ночью они выплывают на плесы и пугают неожиданными всплесками рыбаков и охотников. Берега были пустынны, и эта пустынность брала за сердце, вызывая жалость к чему-то и прежде всего к самому себе. Так думала Ирина, а Василий Васильевич бродил по колено в воде, ему нравилось, что быстрое течение щекочет и охлаждает ноги.

— Вот точно так я бродил по речке в своем селе, — сказал Тищенко. — Студентом… Приехал на каникулы. И приехала еще одна девушка… Она училась в технологическом институте. На кожевенном, кажется, факультете. Собиралась работать в цехе, где шьют ботинки и сумочки. Мне это было непонятно.

— Что именно?

— Ну, человек в девятнадцать лет собирается всю жизнь что-то там шить из кожи.

— Ничего не вижу странного. Профессия как профессия, верный кусок хлеба на всю жизнь.

— Мне тогда ничего не нужно было. Ни денег, ни квартиры… Один брюки… Одни ботинки парусиновые. Брюки и ботинки. Босиком бродил по реке. Вода — и солнце. Жаркое, свободное, вечное. И думал я, что создам что-то особенное. Жизнь только начинается. Переверну весь белый свет. Или, по крайней мере, удивлю его так, как еще никто не удивлял. Построю, воздвигну… — сказал просто, буднично, но за этим слышалась глубокая тоска, которую, казалось, подслушивали тихие, как дыхание, всплески воды, вбирали в себя и уносили невозвратно, и с нею, этой вечной водой, уплывали тысячи, миллионы надежд, уплывают и сейчас, каждую минуту, каждый миг отрывают что-то от души и не возвращают. А он стоял сильный, уверенный, но, возможно, в эти мгновения видел себя по ту сторону черты.

Она удивилась такому его признанию, но не совсем поверила, ей представилось, что он не мог так мыслить: сельский парень, жил просто, вырос рядом с рожью и вербами, о чем частенько рассказывал и чем вроде бы рисовался.

— Ну, а сейчас?

— Сейчас… Не то чтобы не верю… Просто знаю границу, предел, что-то еще построю. Надеюсь, хорошее.

Она сидела на поваленной березе, обхватив руками колени.

— Рано заговорил об этом. Не прибедняйся. Такой же одержимый, как и прежде.

— Одержимый — возможно. И все-таки уже не тот.

— Чего же не хватило тебе?

Он пошел вниз по течению и ушел далеко, она уже и не надеялась на ответ. Возвращался, вспенивая воду, глядел себе под ноги, словно отыскивал что-то на дне. Остановился напротив нее, посмотрел вверх, на солнце, на лес на противоположном берегу.

— Может, всего понемногу. Таланта, знаний. И…

— И… чего еще?

— Смелости.

Она спросила:

— А кому хватило? (А сердце екнуло, подсказало: «Ему хватит!»)

Тищенко вышел из воды, сел рядом с ней. Снова долго думал.

— Таких очень мало. Микеланджело. Шевченко…

Она посмотрела на него с интересом, смешанным с сочувствием.

— Тебе нравилась та девушка? Нравилась, конечно, раз вспомнил о ней. И ты рассказывал ей о своих мечтах. А она не отозвалась?

— Откуда ты знаешь?

— Догадалась. — Она улыбнулась. Нарочно сказала почти то, что уже говорила Сергею: — Просто ты, как и большинство мужчин, не понимаешь женщин. Вы почему-то думаете, что женщинам нужно, чтобы в их честь возводили пирамиды или тысячам рабов отсекали головы. Бывало и такое. Это льстит женскому самолюбию… Но, пожалуй, куда важнее, чтобы нежно погладили по руке. Сделали что-то маленькое… Но для нее одной, только для нее! Потому что пирамиды и победы на поле брани в конце концов для себя, чтобы возвыситься над другими. Над той же женщиной…

Василий Васильевич стал возражать, она слушала и думала о своем. Неизвестно почему память отодвинула завесу, и она вспомнила, как впервые осталась с Иршей наедине. Всегда стеснительный, сдержанный, он вдруг разошелся, почувствовал себя свободно, шутил, смешил ее, и она сразу поняла, что он тонкий, остроумный, что эта тонкость мешала ему, сковывала, а теперь, почувствовав ее доверие и интерес к себе, он раскрылся, она невольно подтолкнула его к этому. Он хотел ей понравиться. Это она понимала, но не остановила его и не заметила, когда он, рассказывая какую-то веселую историю, взял ее за руку. Ни тогда, ни позже она не могла припомнить, как это вышло. Случилось как-то само собой…

— Ты меня не слушаешь? — дотронулся он до ее руки, и она вздрогнула. — Я говорю, в том, что ты сказала, есть доля правды. Наверное, опытные ухажеры знают об этом.

— При чем тут опытные ухажеры? Я говорю об искренности, движении души.

— Пусть так. Но в том, о чем говорил я, тоже есть искренность. Пирамиды не только для себя. Конечно, все мы в молодости мечтаем стать великими, прославленными… Если не полководцами, так хоть летчиками.

— А может, и не нужно стремиться кем-то стать?

— Ты не дослушала. Эта мечта обязательно связана с девушкой. Часто даже неизвестно с какой. Выдуманной. Я вспоминаю свои школьные годы… К слову, мне кажется, что нынешние ребята мечтают меньше… Сейчас они практичнее стали.

— А может, и это — хорошая работа, квартира — тоже мечта? Высокая мечта поднимает человека, зато потом больно ударяет о землю. Из мечтателей вырастают герои, но и эгоисты тоже.

— На мой взгляд, сейчас кое-кто обесценил любовь… именно потому, что уничтожил мечту. Молодой человек — я имею в виду вполне пристойных ребят — женится и заботится о своем гнезде. Только о гнезде. И ничто его не трогает, не волнует: ни завод, где он честно работает, но все-таки так, словно отбывает повинность, ни события за рубежом, ни Арктика. Только квартира, машина. Понимаешь, о чем я говорю?

— Просто мы стали старше. И нам кажется, все, что было с нами, значительнее и чище.

— И в этом есть частица правды. Но…

— Не сердись. Я тебя понимаю. И сочувствую…

— Выходит, поняла не до конца. Сочувствовать мне нечего. Я еще построю что-нибудь хорошее. Зависть меня не грызет… Всем доволен. Даже тобой, — пошутил.

Посредине реки басовито прогудел пароход, тяжело шлепая колесами против течения. На всех трех палубах стояли люди, они казались веселыми, праздничными и какими-то ненастоящими. Они куда-то плыли, их что-то ждало впереди, и Ирина им позавидовала. Большие белые пароходы на реке всегда кажутся праздничными.