Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Мелькнула, ударила мгновенно другая мысль: для чего было все? Еще одна ступенька, еще одна. Какая разница? Все равно кончится ничем… Нет, еще далеко не все кончилось. Нужно только напомнить о себе своевременно… Еще не кончилось…

Василий Васильевич долго стоял возле своего бывшего дома, стараясь унять, утишить волнение. Вербы над прудом выросли. Выросли и постарели. А как же — деревья тоже стареют. Берега пруда оделись в бетон. А дом такой же, как был. Эркер, две колонны… Кто-то и его проектировал. Чей-то был маленький творческий успех. Того человека давно нет… Вот так же когда-нибудь придут и к его творениям. Уже приходят… Рядочек лип они сажали с Ириной. Там, под грушей, он спал летом еще тогда, когда вернулся с войны и поселился у Ирининых родителей. В дупле жили совы, и в сумерках совята учились летать по саду. Смешно трепыхая крыльями, перелетали с дерева на дерево. Ирина спрашивала, не жутко ли ему: совы наводили на нее панический ужас. А он смеялся, они так интересно, по-кошачьи мяукали ночью. Да и что могло испугать его после фронта, после госпиталя?

В окнах горел свет. На левом подоконнике стояло лимонное деревце. Как-то к ним забежала соседская девочка Катя, она сосала ломтик лимона, одно зернышко упало, и она ткнула его в горшок, с землей, куда Ирина собиралась посадить олеандр. Собиралась и собиралась (обещала дать отросток одна знакомая), а зернышко тем временем проросло. Сколько раз нежный росток погибал! Он любил воду, и стоило не полить два-три дня, как листочки начинали свертываться, а стебелек немощно клонился. На нем было только четыре листка. Потом два упали. Через год появились еще четыре. На лимон часто нападала цветочная тля. Тищенко осторожно промывал листья ватой, смоченной в настоянной на махорке воде. Он словно загадал себе (загадал и в самом деле, хотя и не до конца серьезно, вроде бы боялся чего-то): если деревце вырастет, у них в семье все будет хорошо. Он не был суеверным, а тут загадал… Деревце выросло… Оно уже большое.

И опять горькая волна прошла по сердцу. Где-то внизу, около пруда, послышались шаги, он поднялся по ступеням. Звонок другой, прежде была белая кнопка, а теперь темный квадратик. «Бим-бом». Сердце заколотилось и замерло. Ирина открыла дверь, как и раньше, не спрашивая, кто звонит. Ей всегда казалось смешным, что их могут ограбить или напасть на них. Почему и за что? Врагов у них нет…

— Ой! — сказала Ирина и отшатнулась.

— Не ожидала? Непрошеный гость… Добрый вечер.

— Проходи… Не ждала. Ну что же ты стоишь? Это же твой дом, — сказала первое, что пришло в голову, он понял, что это от волнения.

Тищенко вошел в столовую. Стоял возле дверей, а в виски ударяли тяжелые молоты, впрочем, он их не слышал. Больше всего боялся сделать, сказать что-нибудь не так, — не хотел выглядеть великодушным спасителем, но и жалким показаться не хотел. Не замечал, что впился глазами в Ирину. Подурнела? Постарела? Таких мыслей не было. И не замечал морщинок возле глаз, пергаментной бледности лица. Для него она была прежней. Пытался что-то прочесть в ее глазах — и не мог. Она сжала губы, невольно положила руку на грудь. Увидела сразу, что годы взяли свое, голова сплошь седая. Мужчины держатся до какой-то черты, а потом их обжигает, словно дерево инеем. Только некоторые, как дубы-нелини, и зимой не теряют листвы.

И тут же поняла, что она только таким и представляла его, грустно улыбающимся, со слегка склоненной к правому плечу головой. Что-то близко-близко коснулось сердца, и оно, отозвавшись, заныло.

— Садись. Ты с дороги?

— С дороги.

На душе у него было щемяще-грустно, тоскливо, тревожно. Прислушайся — и услышишь гул, словно в морской раковине, дотронься — и оборвется тонкая нить, связывающая прошлое, настоящее и неведомое будущее. Оглядывал комнату, узнавал вещи, будто добрых знакомых, с которыми был когда-то в хорошей, сердечной дружбе. Мебель потемнела, обветшала, но в комнате стало чище, аккуратней, а может, даже уютней. Знакомые книжные шкафы, больше половины книг его. Он взял с собой только специальные. Протянул руку, наобум достал одну. Это был «Дон Кихот». Когда-то самая любимая его книга. Зачитывалась ею и Ирина. Она вообще выбирала книги о людях странных, смешных, непрактичных, будто бы любовалась ими, любила их и в жизни, подолгу разговаривала, тогда как он почему-то стыдился и обходил их. Василий Васильевич повертел в руках книгу, с сомнением покачал головой и поставил ее на место.

Попалась на глаза похожая на книгу толстая зеленая папка. Он удивился, что оставил ее здесь, но особого желания раскрыть не почувствовал. Там на плотных листах были его фантастические рисунки. Пирамиды и конусы. Проекты дома-города. Теперь таких проектов много, они вызваны теснотой на земле. Он же имел в виду другое. Думал об особом общении людей, о том, чтобы никто не имел никаких преимуществ, все общее для всех, одинаковые магазины, удобные сады, бассейны — как в селе, где все на виду, где твоего ребенка каждый может остановить на улице и спросить, чей ты сын, куда идешь. Среди нескольких старых картин увидел на стене «Весть» Чюрлёниса и разволновался. Что-то в ней вечное, тревожное, такое, что могло бы быть, а не сбылось, а если и сбылось бы, то не на благо. И вместе с тем — ожидание, человек не может не ждать, у него впереди неизвестность, но и весть, ею он и живет. И как все лаконично и выразительно: гора в тумане и огромные крылья — птица несет весть. Она сама — весть. И вся наша жизнь — весть для кого-то. Добрая или горестная. Подошел к часам, ногтем, как бывало, загнал кукушку в дупло. Часы не шли.

— Давно остановились? — спросил Тищенко.

— Сразу, тогда еще. Я не решилась отдать их в ремонт.

— А здесь все как прежде. Я сюда возвращался часто. Памятью. — Он уже немного освоился.

— Мы всю жизнь возвращаемся в свое прошлое.

— Потому что это и есть самое настоящее. Память идет по следу. И опять…

— Нет. След и остается следом.

Он нервно прошелся из угла в угол комнаты.

— Не знаю… Мне кажется… Ты осталась той же.

Она опять грустно улыбнулась, и ему будто инеем обсыпало сердце.

— Наконец ты научился говорить комплименты. На самом деле я… к сожалению, не та.

Он прислушивался к ее словам, чувствовал в них будто бы движение навстречу, но и настороженность. Он понимал: обходные маневры не нужны, — и все же не знал, как объяснить, ради чего приехал. Что-то звучало грустное, но и радость разливалась в груди, уже хотя бы потому, что Ирина помнит о нем, что она одна, что он видит ее. Как просто и непринужденно все происходит в молодости: один взгляд, шутка, касание руки, и уже все сказано, все понятно. А сейчас они замораживают воспоминаниями самих себя, все дальше отодвигаясь друг от друга. Версты воспоминаний, которые мешают…