Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

— Позавчера вечером я встретил в Харькове в гостинице Иршу, — сказал решительно. — Все эти годы я думал, что ты его жена.

Ирина вздрогнула, удивленно скосила на него глаза.

— Почему ты не написала мне? — встрепенулся он и сразу понял, что сказал глупость. Что она могла написать? «Приезжай, у меня с Иршей все расстроилось»?

Вероятно, и она подумала о том же, потому что не ответила. Решительным, знакомым жестом отбросила волосы.

— Не нужно об этом.

Вспоминать Ирине было не трудно, а неприятно: когда они с Иршей расходились, не было ни сцен ревности, ни слез, ничего. Только какая-то окаменелость души… Он не приходил к ней, конспирировался сильнее, чем при Тищенко. С этого и началось ее окаменение. А закончилось?.. Они бродили по-над Днепром. Стояла ранняя весна — цвели вербы… Может, он пришел попрощаться. Не попрощаться, а сказать, что больше не придет… Говорил нескладно, пробормотал, что судьба послала им большое счастье. Ему и ей… И как-то так вышло, как-то так построил фразу, что его собственное счастье выпало, а ее осталось. «Это такое ниспослание… для женщины особенно…» И она остановилась и выделила эту фразу, повторила четко, без сопровождающих слов: «Мне невероятно повезло». Он покраснел до самых ушей («Дуня покраснела до кончика носа», — сказал бы Рубан) и, вероятно, запомнил это навсегда. Потом, встречаясь случайно с ней, «осчастливленной», каждый раз вспыхивал «до кончика носа». Возможно, это была его единственная плата за все.

— Не нужно больше о нем… Я помнила твои слова: за все надо платить. Я тогда не понимала. Он платит тяжко.

Тищенко посмотрел на нее настороженно, ему показалось, что она сказала это с сочувствием. Но в тот же миг успокоился.

— Ты не думай, — сказала Ирина поспешно, — это меня почти не волнует. То, что я потеряла, потеряла давно. Я потому потянулась к Ирше, что поверила в него. Он хотел взойти на вершину, красивую вершину. Взойти, опередив или столкнув с тропы других. — Она все-таки разволновалась, растревожилась, минувшее прошло сквозь сердце стрелой. — Это я теперь такая умная. Хотел красоту взять силой. А по какому праву? Кто сказал, что она только для него? А тогда… я видела в нем необыкновенного человека. Нового. Ты прости… Вы, те, что вернулись с войны, были для нас, по крайней мере для меня, словно бы в ореоле. С вами прошлое. А здесь будущее. Новый человек. Умный, тонкий. Сейчас именно век таких людей. В двадцать лет им уже открывается мир, законы природы. Но не законы души… В собственной душе… В своей душе нет веры… в людей, в красоту. Вера только в себя. Ты понимаешь… — Ирина тряхнула головой, будто прогоняя надоевшие воспоминания. — Как редко встречаются люди добрые, сочувствующие. А именно на них и держится мир… Я это поняла потом. Впрочем, давай поговорим о другом.

Но Василий Васильевич шел напрямик.

— Ты живешь одна?

— Нет. С сыном.

— От… него?

Ирина наклонила голову.

— А где он?

— У соседей, он сейчас прибежит. Гуляет с подружкой. Помнишь соседку нашу?

Посмотрела на будильник за дверцами буфета (чтобы по утрам громко не звенел) — и в глазах вспыхнула тревога. И что-то радостное, светлое, как солнечный зайчик, мелькнуло и погасло. В великую реку жизни, куда меж чистых потоков вливаются и ручьи из болот, в великую реку жизни ворвался еще один родничок, близкий, дорогой.

Теперь она жила тревогами о сыне. Может, еще и оттого, что рос болезненным, впечатлительным, засыпал лишь тогда, когда она ложилась рядом. Это было настоящей бедой, ведь нужно было и постирать и сварить что-то на завтра. Даже после того, как он засыпал, не могла выйти из комнаты — сразу просыпался и начинал плакать. Тревоги начались с первых месяцев, а может, еще раньше, — когда носила его под сердцем и не могла уснуть, сидела у окна и ждала, как спасения от одиночества, машину на улице или случайного прохожего. И незнакомых людей Игорек дичился. Посмотрит на кого-нибудь — и начинает плакать, и уже не успокоить его ничем. Подумала о том, как он встретит Тищенко, и разволновалась. Ей хотелось, чтобы он понравился мальчику. Но может и испугаться. Тищенко такой крупный, и голова вся в густой седине. А глаза… глаза добрые. И губы будто у большого ребенка.

— Расскажи, как ты живешь?

— Живу. Строю, — сказал нехотя. — Зарабатываю на хлеб. Ботинки шить не умею, косу тоже не могу отбить. Вот и леплю… Пока есть спрос на товар. Ну… на мой пока еще есть. Понимаешь, там город особенный. Ты на планах даже не видела? Море-водохранилище охватывает его полукольцом. Вот я и запроектировал, чтобы по всему полукольцу были сходы к морю. А от них улицы, обсаженные тополями. Если посмотришь из центра, кажется, будто лучи летят к морю. Ощущение такое, что тебя ничто не останавливает… К тому же в городе все новое. Молодые деревья. Малые дети. Колоссально! Понимаешь, — он заметил, что увлекся, и сник, и понял, что, как всегда, рассказал не так, как надо и как было на самом деле. Потому что на самом деле… На самом деле были трудные дни. Начинал все с нуля. Носил в сердце обиду, горечь, душу разъедала ржавчина воспоминаний, считал жизнь конченой. Правда, были сладкие минуты труда. Такие сладкие, что лучше не знал. Он тогда противостоял не только Майдану, Ирше, Вечирко, но и словно бы всему свету (хотя знал, что свету на него наплевать, тот и не помнит о нем), и боролся с ними, и творил, творил. В городе его уважают, это правда. Он работал как одержимый, и его, можно сказать, носили на руках. И никто не догадывался о его душевной ране, и даже было немало женщин, которые… Но он и всех женщин зачислил в лагерь противника. Он прожил тяжкие годы (одинокие вечера, когда тоска хватает за сердце, утренние часы бессонницы, и белое пламя потолка, и сигареты, и боль под левой лопаткой), но и по-сумасшедшему, по-молодому напряженные. Он не создал шедевров, подобных Парфенону, но построил много жилых домов, культурных учреждений, и других нужных людям зданий. Кто ж он такой? Посредственность? Редкий талант? Нет, редкий талант — это что-то не то… В его жизни очень многое зависело от случайностей. Мог поступить в другой вуз… могли остановить неудачи… Нет, неудачи не смогли бы его остановить. Впрочем, если откровенно: он достиг многого, а мог не сделать ничего. Случилось так, что совершил самое заметное в минуту окрыленности и отчаяния. Конечно, если бы жил для себя, то есть для нее, не был бы ослеплен работой, то, наверное, не потерял бы ее и не сидел бы сейчас с опущенными руками. Все эти годы думал не о себе, а о других. О крышах для многих влюбленных, о свете для них.

Видно, иначе и не мог прожить. Такой уж у него замес.

От отца с матерью, от школы, от всего того, что по зернышку откладывалось в сердце и что мы называем Отечеством. Здесь все верно. Это тоже счастье. Вот только с Ириной не сложилось.