Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

Неохотно оторвав взгляд от «Академика», Долина нахлобучил шляпу и побежал в гастроном.

Уже почти две недели возился Сашко Долина со скульптурой. Резал камень и чувствовал неутолимую жажду. Это было больше, нежели просто желание работать. Он видел, как точно ложится каждый удар резца, как полное равнодушия лицо «Академика» преображается в тонкое, исполненное задумчивости обличье неведомого человека. Он не мог понять, из чего рождались его вера и вдохновение. И поражался, что ему все больше и больше нравится этот неведомый человек. Сашко словно вытаскивал его из небытия, вдыхал жизнь, приближал к себе, входил с ним в какие-то тонкие, волшебно преломляющиеся отношения. Но подсознательно уязвляло душу: все это в долг, Кобка предупреждал. Он охватывал непомерность долга, знал, что утонет в нем, боялся и не боялся этого. Им владело предчувствие удачи, великого свершения. Он предвкушал вопли матерых художников и восторг институтской молодежи, видел толпу возле своей работы, слышал взволнованный шепот за спиной: «Это он. Посмотрите, вот он какой». Но, к своему удивлению, Сашко больше всего наслаждался тем, что принесет людям радость. Он ликовал вместе с будущими зрителями, созерцая скульптуру.

Долина забыл и свою беседу с Кобкой, и свою досаду и претензии к человечеству, врубался в мрамор, только крошки летели.

По утрам накупал еды и, чтобы его и на минуту не отрывали от работы, запирался в мастерской. Но сегодня, впервые за две недели, почувствовал вялость в теле, глухое сопротивление сумасшедшему ритму. Это не было потерей перспективы, просто он понял, что его не хватит на всю дистанцию, если он будет продолжать в таком темпе.

Закурил и вышел во двор. Денек стоял серый, пасмурный, тяжелые темно-сизые тучи низко висели над землей. Заметно похолодало. Сашко подумал, что осень словно спускается по крутой лестнице. После теплых погожих дней вдруг настают хмурые, дождливые, температура падает сразу на несколько градусов, затем небо проясняется, снова теплеет, хотя и не по-прежнему, и вдруг — новый скачок, стремительный шаг вниз. Вверх и вниз — простая геометрия жизни.

Сашко стоял посредине двора, перед ним в пожухлой траве светлели две тропки. Они манили его. Хотелось пойти к кому-то, говорить о себе, о своей работе. Но вовремя спохватился: сказать-то пока нечего, только ощущения, предчувствия, неясные надежды, а этого не выскажешь, и никому это не интересно.

И еще одну тропинку видел Долина, верней, не тропинку, а едва заметный след на спорыше. След поворачивал направо и бежал в густые бузинные и ореховые заросли — к сараю. Но туда Сашку идти не хотелось. При мысли о Кобке им овладевало двойственное чувство, что-то похожее на благодарность — за пришедшее вдохновение — и глухое сопротивление. Душа восставала против старика.

Неожиданно за спиной послышались шаги. Кто-то спускался с верхнего этажа. Сашку сейчас не хотелось встречаться ни с кем из здешних, но прятаться было поздно. Появился Калюжный, высокий толстяк — сто десять килограммов, ловкий, энергичный график, который уже давненько отвоевал себе местечко на третьем этаже. Художник не очень талантливый, но чертовски работящий и пробивной. Своим трудолюбием он довольно успешно доказывал, что количество можно иногда выдавать за качество. Он завалил своими листами выставки, запасники художественного фонда, умел где надо нажать, где надо — польстить, его посев всегда давал богатую жатву.

Мотая полами полосатого заграничного пиджака, больше похожего на фрак, нежели на пиджак, Калюжный сбежал по ступенькам и остановился возле Долины.

— Что куришь? — спросил он.

Сашко молча вынул из кармана пачку «Примы».

— А-а, и то хорошо, — молвил тот, выцарапывая из пачки сразу три сигареты. — Выкурил все подчистую. Беру с запасом…

Он одалживал курево в полной уверенности, что осчастливил этим Долину. А поскольку тот молчал, Калюжный все-таки почувствовал неловкость и, стараясь чем-то стереть ее, кивнул головой на едва заметную в спорыше дорожку:

— Зарастает? Такая, брат, селявуха. И наши позарастают. «Прохожий, ты идешь, но ляжешь, как и я…»

— Чего зарастает? — не понял Долина.

— Как это — чего? — удивился Калюжный. — Кобка-то ведь того… Отплясал свое.

Долину пронзила жалость, смешанная с ужасом. А в мыслях мелькнуло, что Кобка уже тогда что-то предчувствовал. Это воспоминание оставило после себя саднящую боль. И опять же это была не боль утраты, скорей, знак судьбы, рока, знак бренности и быстротечности собственной жизни и того, что мы творим, порой считая это долговечней самой жизни.

— Когда? — тихо спросил Сашко.

— Позавчера. Тут же висело объявление. Карпенко намалевал. Небось это было лучшее его творение, — не мог удержаться Калюжный от выпада по адресу коллеги.

Некоторое время Сашко молчал, словно оцепенев.

— А вы были на похоронах? — крикнул он уже в спину Калюжному, который сотрясал ступеньки, поднимаясь к себе. — Где его похоронили?

— Я… У меня не было времени, — замедлив шаги и не оглядываясь, отозвался график. — Кажется, на Берковцах.

И снова ощущение фатальности этого события, испуг и волнение захватили Долину. Его даже злость взяла — перебирает все, связанное с последней встречей с Кобкой, а не скорбит по ушедшему человеку. Так оно и бывает: всю жизнь Кобка возил могильные плиты и памятники на Байково кладбище, а самому довелось успокоиться на Берковцах.

Понимая, что теперь не сможет работать, Долина пошел побродить по Лавре. Ноги сами шли к звоннице Ковнира, где, как казалось Сашку, время замирало и словно прессовалось в камни. Великое, нетленное ощущалось в этих положенных друг на друга каменьях, в волшебных, гармонически чередующихся узорах. Ковнировы замыслы стали вечностью. А его — нет. И сам он — скоропреходящая, невесомая порошинка. Даже когда эта звонница исчезнет, ее форму сохранят рисунки, фотографии, память человеческая. И еще подумалось Сашку: какое безграничное расстояние — Ковнир и Кобка!

«А почему Ковнир и Кобка? И разве от Кобки так-таки и не останется ничего?»

От этих мыслей стало совсем неспокойно.

Звонницу реставрировали, но сейчас там никто не работал. Сашко перелез через высокую стену и очутился на церковном подворье. Почти все оно было заполнено могильными плитами и памятниками. «Скоро земля станет одной громадной могилой, — подумал Долина. — Надо сжигать останки. Мы слишком часто напоминаем себе о смерти».

Памятники были поставлены все больше состоятельным чиновникам, столпам благочестия, героям минувших войн. Небось все они думали, что владеют миром, а он вобрал их в себя, как песчинки, и медленно перетирал самую память о них. Теперь только тот, кому удалось перемахнуть через стену, узнавал их имена, а перелезши назад, тут же забывал о них, утешался своим мирком, и не только утешался, но и владел им.