Александр Шевченко - Всюду жизнь

Федя испуганно тронул ее:

— Мам, ты что плачешь?

Она не ответила, лишь стала всхлипывать, вынула из воды скрюченные, побелевшие ладони, попыталась расстегнуть пуговицы полушубка, но обмороженные пальцы не слушались, и тогда, одетая, она повалилась на кровать и разрыдалась:

— Ах, руки, рученьки вы мои сиротские… За что же мне такое наказание…

Феде и Любе так жалко стало мать, что они тоже расплакались.

Она поднялась, отерла головным платком слезы, обняла старшеньких:

— Ну будет, будет… Что это все разнюнились… В самом деле… — Она подвигала пальцами рук: — Отходят руки, ничего, вишь, пальцы-то шевелятся, а думала, отвалятся…

Она гладила лицо Феди, а ее стылые, неразгибающиеся пальцы были как сосульки, от их прикосновения пробирала холодная дрожь.

Подошла к зеркалу и, закусив во рту шпильки, сдвинув брови к переносице в строгом, решительном выражении, подобрала растрепавшиеся волосы, закрутила косу на затылке узлом.

Отогревшись, смазала руки гусиным салом, спохватилась:

— Изба-то совсем выхолонула… Бедненькие вы мои, озябли, как воробушки под застрехой…

Оделась, выбежала во двор, принесла огромный сосновый чурбан — дрова на зиму наготовил еще отец, — с яростью и ожесточением размахивая топором, будто билась с ненавистным своим врагом, развалила чурбан на поленья и затопила печь.

Разогрела сваренную утром картошку, отрезала детям по куску хлеба, налила чаю.

— Ну вот, милые вы мои, и все хорошо. Ничего, как-нибудь перебьемся, — без умолку говорила мать, с трудом сгоняя с лица выражение боли. — Только малы вы шибко, совсем как слепые котята, долго нам перебиваться, — вздохнула она и задумалась.

Первая зима без отца была самая трудная. До Нового года подъели все запасы муки и крупы, осталась одна картошка — ею только и спасались в ту первую сиротскую зиму. А когда живот пустой, то ни о чем, кроме еды, думать не можешь, весь день обшариваешь все углы и закутки, чтобы найти завалявшийся сухарь или просыпавшиеся в щель кедровые орехи, а то жуешь липкую сосучую серу, а от этого еще больше есть хочется.

Иногда приходила бабушка Евдокея. Большая, полная, медлительная, с величавой, строгой осанкой несла она побелевшую после смерти второго сына голову. Голубые глаза ее, мудрые и печальные, светились кротостью и добротой.

Она приносила шанежек, пряжеников или круг замороженного в миске молока и, глядя, как дети жадно набрасывались на гостинцы, жалостливо вздыхала и плакала:

— Бедные сиротки… А Федя — ну вылитый Миша-покойник…

Она прибирала избу, стирала, мыла детей.

Федя с нетерпением ожидал, когда она управится со всеми делами, и просил ее:

— Баба Дуня, расскажи сказку!

Подобрав широкую юбку, в карманах которой всегда можно было сыскать конфету или пряник, бабушка усаживалась на лавку, дети подле нее, и с замиранием сердца, завороженно слушали неторопливый, певучий голос:

— Было это дело на море, на океане; на острове Кидане, стоит дерево, золотые маковки, по этому дереву ходит кот Баюн, вверх идет — песню поет, а вниз идет — сказки сказывает…

И забывали Федя и Люба обо всем на свете, смеялись и радовались тому, как в волшебном мире сказок люди побеждали и Бабу-Ягу, и Кащея, и Змея Горыныча и из всех испытаний выходили целыми и невредимыми, да еще с жар-птицей в руках, а простые крестьянские парни женились на царевнах…

Кончилась и эта, самая длинная зима. Подул верховой мягкий ветер. В промытой первыми дождями небесной голубизне засияло горячее солнце, в одночасье дружно побежали снежные ручьи, затрещал лед на Студеной.

Вместе с весенним обновлением природы облегченно вздохнула всей грудью, распрямилась и Надежда Устьянцева. Ее печальное, хмурое от тяжких дум лицо нет-нет да и осветит слабая и робкая еще, как первые проблески света из туч, улыбка.

— Вот, родненькие мои, и дождались мы солнышка…

Первоначальная, казавшаяся непереносимой боль потери ослабела, утихла. Могучая, неукротимая река времени смывает в памяти людской и самое тяжкое горе, лечит самые глубокие душевные раны — иначе нельзя было бы человеку жить.

После ледохода пришел в поселок первый баркас с продуктами. Мать накупила тогда полную корзину всякой снеди — вдвоем с Федей они еле дотащили ее. До сих пор Федор помнит необыкновенный аромат и вкус купленного в тот раз белого хлеба. Высокую круглую буханку дети тут же разломили на куски и стали есть мягкий, как вата, ноздрястый, сладковато пахнущий дрожжами пшеничный хлеб, похрустывая тонкой подрумяненной корочкой… Такого вкусного хлеба Федор с тех пор никогда не ел… А какой острый, пряный, возбуждающий волчий аппетит запах разнесли по всей избе лоснящиеся жиром голубовато-серебристые селедки! В тот день мать нажарила самую большую сковороду мяса с картошкой.

— Ну, усаживайся, артель, пировать будем! — улыбнулась она и весело добавила: — Вот и вся наша семья в сборе: три четырки да одна растопырка!

Когда мать была в хорошем настроении, детей она называла четырками, а себя растопыркой. Федя каждый раз допытывался, что означают эти смешные слова, но мать всегда только отшучивалась.

Лето мать работала на нижнем складе, что около поселка, на берегу Студеной. Она окрепла, загорела и как будто даже помолодела. На ее красивом лице теперь постоянно играла какая-то новая, незнакомая Феде улыбка: уверенная, смелая, вызывающая.

В дом стали захаживать мужчины.

Одни чинили прохудившуюся крышу, другие помогали матери готовить на зиму дрова. Мать весело шутила с работниками, беспричинно хохотала, и Федя недоумевал, чему она радуется, как девчонка.

Чаще других приходил Григорий Шалагинов.

Федя сразу невзлюбил этого темноволосого жилистого лесоруба лет сорока, носившего пеструю собачью доху. На его заросшем многодневной щетиной коричневом лице всегда было какое-то колючее, неприязненное выражение недовольства и раздражения. Детей он будто не замечал, говорил только с матерью, и, чужой человек, называл мать Надюшей, как отец.

Однажды Федя услышал негромкий разговор бабушки Евдокеи с матерью.

— Чтой-то ты, Надежда, с этим Гришкой-то Шалаем шашни затеяла…

— Не в монашенки же мне идти… Мне ведь только двадцать семь лет, мама…

— Да, женщина ты молодая, видная. Не осуждаю я тебя, а то говорю, что Гришка-то этот — человек шалый, пьяница. А водка — бабьи слезки…

— Эх, мама, мама, да какой же путевый-то возьмет меня с бороной ребят?

— Что и говорить, одной ой как трудно детей растить… Стужа да нужа, нет ее хуже… Только гляди: окоротишь — не воротишь. Мужа ты себе найдешь, а у сирот отца никогда не будет, — всхлипнула бабушка.