Александр Шевченко - Всюду жизнь

— Я ночью заберусь в его голубятню и всем турманам головы сверну! — вытирая ладонью мокрый нос, грозится Николка.

Федор засмеялся:

— Я-то думал, что у вас какое серьезное дело! А это ерунда на постном масле!

— Ну нет, это не ерунда! — рассерженно гудит Митяй. — Ты только погляди, какие голуби! Трубачи! Красавцы! А какой полет!

Одного за другим он запускает голубей, ребята поднимают головы и, прищурив глаза, следят за стаей белых, кружащихся в поднебесье птиц.

— А в Москве, Митяй, давно перестали кормить голубей, — говорит Федор. — Перевели их на самообслуживание, на подножный корм. Говорят, они какие-то болезни разносят.

Лицо Митяя вытягивается в презрительном выражении.

— Враки! Корму жалко стало! Известно, городские — народ жадный, каждый для себя только старается. А голубь — не воробей, сам не может корм на помойках добывать.

— Да, после этого голубей в Москве сильно поубавилось. Раньше на некоторых улицах из-за них проехать было невозможно, везде надписи: «Осторожно, голуби!»

Митяй сердито рубит воздух широкой ладонью:

— Давай уничтожай голубей! Потом за кошек и собак примемся, их изведем. Неужто мы так обнищали? Да как же мы будем жить одни, без наших меньших братьев? — Митяй ласково потрепал голову преданно смотревшей на него сибирской лайки. — К примеру, скажем, никто так человека не любит и не понимает, как собака!..

Федор улыбнулся: вспомнил, что жена Митяя стыдит и прилюдно поносит его за увлечение голубями, за то, что водит дружбу со шпингалетами. Да и в поселке смеются над ним, придурком считают, хотя человек он непьющий и безобидный, работник безотказный.

— Пошли, Николка! — кивнул Федор брату.

По дворищу на деревянном протезе-бутылке с охапкой дров в руках ковылял Григорий.

— Здорово, батя! — окликнул его Федор.

Григорий обернулся, растерянно заулыбался, уронил дрова и пошел навстречу.

— Вот нежданка-то! Вроде самолета я не слыхал сегодня…

— С почтой на вездеходе приехал, — объяснил Федор.

— Со стройки аль прямо из Москвы?

— Из столицы, батя!

Пропустив Федора и Николку в избу, Григорий подобрал брошенные поленья и суетливо заспешил по ступенькам, стуча деревяшкой по мерзлым доскам.

В избе поднялась радостная суматоха.

— Федя, Федечка приехал! — запрыгала вокруг брата Танюшка.

Федор обнимает мать и видит, как лицо ее заливает румянец волнения, она озабоченно оглядывает его:

— Похудел ты, сыночек… Видно, дела да хлопоты одолевают… Сердце мое как чуяло, что ты приедешь: твоих любимых налевошных шанежек напекла я нынче…

— А я тебе подарок привез, — Федор открывает чемодан, подает матери шерстяную кофту.

— Федечка, да куда мне такую нарядную? — рассматривая подарок, растроганно говорит мать.

— Ты у нас еще молодая, мама, и принарядиться тебе не грех, — отвечает Федор. Окончив институт, он велел матери оставить работу, сказал, что свое в жизни она отработала, даже с лишком. Дома мать отошла, поправилась, посветлела лицом и похорошела — в молодости она была красивой.

Танюшке Федор привез голубую мохеровую шаль. Сестра накинула шаль на плечи, покрыла голову, так и эдак примеривает ее перед зеркалом, обнимает и целует брата.

— Ой, Федечка, огромное спасибо! Это же мой цвет, мой!

— А это тебе, батя, — Федор подал Григорию добротную цигейковую шапку. — А старую в печке сожги!

— Нет, эта у меня выходная будет, — бережно поворачивая шапку в руках и поглаживая мягкий мех, говорит Григорий. — Разве ж в такой можно поросенка кормить иль, скажем, в курятник влезть?

Николка получил теплые ботинки и вместе с Таней книги. Таня умница, очень серьезная, книги — главное ее увлечение в жизни. Она восторженно листает их, щеки ее горят, глаза сияют, брови, губы находятся в непрерывном движении, лицо ежесекундно меняет выражение.

— Гляди, Колюнчик, какие замечательные книги: «Спартак», «Война и мир», «Плутония», «Русская поэзия»! Мы обернем их, и, чур, грязными руками не брать!

В это время в другом углу избы Григорий, боязливо оглядываясь, говорит матери вполголоса:

— Ты, мать, того… дай-ка красненьку… Пол-литра надо взять… да закусить того-сего…

— Пожалуй, одной-то бутылки мало будет? — вопросительно посмотрела на него мать.

Федор догадался, о чем они шепчутся, и выставил на стол две бутылки «Экстры».

— Вот это удружил, сынок! Столичная водка отличная! Ну, тогда я пойду пару курей зарежу. Я мигом! Одна нога там, другая здесь!

Григорий нахлобучил старую, замусоленную шапку, взял топор, попробовал пальцем зазвеневшее лезвие и, стуча протезом, заковылял к двери. Скоро он принес кур и снова ушел. На этот раз его долго не было, вернулся он, когда стол был уже накрыт, и пришел не один, а с Алексеем. Тот уже перенял на стройке городскую моду: в красной нейлоновой куртке, широченных брюках клеш, на непокрытой патлатой голове снег.

— Здорово, братан! — добродушно улыбаясь во весь рот, ударил Федора по плечу Алексей.

— Лешка? Ты почему здесь? — удивленно поднялся из-за стола Федор.

— Да так… Отгул у меня, — Алексей строго поглядел на мать и отчима и опустился на табуретку.

Мать торопливо пододвинула ему тарелку. Григорий разлил водку и поднял стопку:

— Ну, сыночки, поехали! Со встречей!

Его никто не поддержал, и он, поколебавшись, недовольно опустил стопку.

— Давно он здесь? — кивнул на Алексея Федор.

— Да… как сказать… вот… недавно, — часто заморгав, ответила мать.

— Ой, вижу, не чисто дело, Лешак! Говори, что случилось! Ведь приеду на стройку, все узнаю! — допытывался Федор.

Григорий крутнул головой с таким страшным выражением на лице, будто хватил стакан уксуса, и вперил глаза в Алексея:

— Не темни, Лексей, не темни. Повинись, лучше будет. Уволили его за прогулы, вот что! — Григорий стукнул кулаком по столу.

— Уволили? Как же это получилось? — спросил Федор Алексея. «На две недели всего уехал со стройки, и вот… история».

— Обыкновенно, — неохотно, хмуро, опустив глаза, проговорил Алексей. — Аванс получили, пошли обмыть. Свои бригадники уговаривают, не откажешься…

— Здорово получается: вы, значит, гуляете, а самосвалы ваши стоят! А стройка задыхается без транспорта! — рассердился Федор.

— Стройка, все стройка! — с вызовом сказал Алексей. — Все вкалывай да вкалывай… А я человек, не трактор!

— Да какой же ты человек, Лешка? Дерьмо ты, а не человек, — тяжело вздохнул Федор. — Что ж делать будешь?

— Не знаю… Тебя ждал…

— Ну да, чтоб я просил помиловать моего братца-прогульщика. Пойми же, стыдно мне за тебя! Стыдно!

Мать заплакала, вытирая глаза полотенцем.

— Федя, да ты уж смирись, поклонись начальникам, в последний раз похлопочи… Без дела Алешка совсем с панталыку собьется…