Ефим Зозуля - Новеллы из цикла «Тысяча»

Начинался вечер. Вспыхивали огни в городском парке, играла музыка, что-то приятное и веселое передавалось по радио. Рабочий городок готовился к отдыху.

– Этот дом когда построили?

– Два года назад.

– А этот?

– В прошлом году.

Прошли мимо большой, красиво построенной фабрики-кухни. Огромные светлые окна выдавались на улицу треугольниками. Изящные вышки и выступы путались с деревьями. Это выглядело красиво и привлекательно.

– А что осталось от старых хозяев?

– Больница, театр. Мы их достроили, расширили…

Прошли по нескольким улицам, и почти на каждой строились новые дома, улицы озеленялись. На зеленой лужайке около сквера дети играли – пускали в воздух и ловили игрушечные парашюты с камешками вместо людей. Некоторые улицы боковые напоминали аллеи сада. Осенними листьями были усыпаны тротуары и края мостовой.

– Эх – вздохнул гость. – На такой бы уличке свидание назначить!

Председатель улыбнулся:

– Назначают…

Но видно было, что он хочет чем-то похвастать… Чем-то главным, чем-то существенным… Он раза два пробовал что-то сказать, но не выходило: сталкивался с репликами гостя и других товарищей, которые шли рядом. О том, что видно, он не говорил: видно, что строят, видно, что выстроено, видно, что дома большие, хорошие. Это ясно. Видно, что мостовая новая. Он хотел рассказать о другом. Наконец, он сказал:

– Церквей у нас почти не осталось. На сто семьдесят тысяч населения – сто двадцать в городе И пятьдесят в окрестностях – всего одна… А дома заключения и совсем нет…

Вот именно это хотел сказать председатель горсовета и тут широко улыбнулся… Этим он хотел похвастать.

– Как так?

– Был царский острог, пустовал, мы его и разобрали.

– Что же, преступности нет?

– Есть, но мало. На фабриках свои суды, а тюрьмы специальной нам не нужно. Нет надобности.

Он не удержался и опять улыбнулся. Он явно гордился этим. Это была улыбка новой гуманности, не слюнявой гуманности увядания, а твердой победы нового класса, научившегося строить новую жизнь всем коллективом, с минимумом отступников, преступников и таких, которых надо изолировать.

…Видному товарищу и его спутникам не хотелось уезжать из этого города, от этого вечера, от чудесной листвы, от зажигавшихся огней, от музыки, от шелестящих шагов гуляющей молодежи… Не хотелось…

Кто бы мог подумать, что в ней сосредоточилось столько обстоятельств! Ей девятнадцать лет. Она официантка в столовой. Одновременно учится на, рабфаке. До окончания остался один год. В столовой работает добросовестно. Белый халат. Быстрые движения. На большом подносе восемь тарелок супа, а поверх столько же вторых блюд. После работы – без халата – на груди, на кофточке, появляется бант. Напряженное выражение лица исчезает. Преобладает уже капризное и улыбчатое. В руках – тетрадка, мелко исписанная. Она хлопает себя ею по коленям. Это роль. Она играет в клубных спектаклях. В пьесе Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» – Настеньку. Еще в двух-трех пьесах тоже целые роли. Хорошо читает, хотя не училась в театральной школе. К этим своим выступлениям на клубных сценах относится светски-пренебрежительно:

– Халтура.

Много читает. Часто задумывается. Спрашивает: «Почему Пушкина убил Дантес?» Говорит:

– Работу в столовой брошу. Не дает квалификации. Там только то хорошо, что питание прекрасное. Но мною недовольна администрация.

– Почему?

– Часто аварии бывают. (Смеется.) Супы летят на пол… Толкаются здорово посетители.

На руке часики. Хлопотлива, энергична, жизнерадостна (напевает про себя). Очень занята: работа в столовой, рабфак (учится хорошо), комсомол, поклонники (привлекательна – ямочки на щеках, глаза приятные, ловкая, стройная фигурка), театр, разучивание ролей, чтение. Очень часто и озабоченно смотрит на часики.

Подмышкой у нее почти всегда газетный сверток. Что в нем? Чулки. Для чего? Смеется. Профилактика против аварий: летят супы на пол, забрызгивают чулки. Надо иметь запасные, чистые, потому что из столовой она идет прямо на репетицию в клуб.

Томился от одиночества. Бродил по улицам. Познакомился с девушкой семнадцати лет. Она голодала, была одинока, откуда-то приехала, носила – зимою – летнее рваное пальтишко. Поселил ее у себя. Одел, воспитал, учил. В девятнадцать лет стала его женой. Пополнела, окрепла. Черные глаза стали блестеть уверенно. Усики появились на верхней губе. Голос стал зычным. Работала в советском учреждении в качестве «агента для поручений». Была энергична, толкова. Мужа не любила. Он покупал ей всякие вещи, боготворил – не помогало. Он говорил:

– Ведь я тебя спас!

Ничего не отвечала. Скорбно, сокрушенно думал, что нельзя купить человека. Молодая жена становилась все холоднее. Уже были визгливые скандалы с обвинением ее в неблагодарности. Он ее спас, а она неблагодарна. Молчала. Смуглое крепкое лицо было непроницаемо. Каждый год к ее именинам покупал ей всяких подарков, сластей. На этот раз, накупив всего этого, уехал с утра и вернулся под вечер, побритый и вымытый в парикмахерской, – с цветами. Жены не было. И вещей не было. И все конфеты забрала, и торт, купленный к именинам, и шоколад. Никаких записок. Ясно: ушла к сослуживцу – коренастому пареньку, который иногда навещал ее. Отчаяние. Полное ошеломление. Прошло шесть лет. У бывшей жены дети, а он все еще не может как следует заняться работой. Постарел, исхудал, отстал от всех. Говорит о революции тупые, обывательские вещи. Не в силах читать даже газеты.

Большой агитационный самолет сделал три круга над городом и опустился на аэродром. В план его работы в этом городе, как и в других, входило катание лучших рабочих-ударников. Через два дня районные организации распределяли билеты по фабрикам и заводам. В числе других билет получил шестидесятилетний рабочий вагоностроительного завода с сорокалетним трудовым стажем.

– Не откажешься ли, дедушка? – спрашивали его.

Билетов было мало и они были нарасхват. Старик энергично отмахивался. В назначенный день и час он явился на аэродром в праздничном костюме, расчесанный и тщательно вымытый, занял в самолете место у окошка и мужественно смотрел вниз. Вначале он был ошеломлен: неужели это его город, в котором он провел всю жизнь? Неужели в этом серовато-красноватом гнезде с такими узкими уличками, из которых он многие не узнавал, он провел всю свою жизнь? Неужели вот этот игрушечный заводик – это мощный завод, на котором он работает? А река? Эта наивная узкая лужица с желтыми волнишками – неужели это та самая река, которую он мог переплыть только в молодости? Слезы полились из глаз старика. Это были философские слезы раздумья над жизнью, но они сейчас же сменились слезами гордости. Подумать только! Вот что такое достижения! В шестьдесят лет его подняли над городом; на огромную высоту и расширили его кругозор, показали ему, что такое жизнь, какое место занимает его город среди необъятных лесов, полей, пространств! На собрании а день авиации ему предложили рассказать о своих впечатлениях от полета. Он выступил сначала смело, переполненный чувством, но, после того, как, взмахнув рукой, произнес обращение «товарищи», – запнулся и не знал, что сказать.