Николай Мординов - Весенняя пора

— Вот вам и развитой! — обрадовался Никуша.

Председатель пожал плечами. Кириллов побагровел и что-то забормотал себе под нос.

— Ничего особенного не случилось… — сказала белолицая высокая женщина, которая разливала чай, и поднялась, чтобы вытереть со стола масло.

Никита схлебнул остатки чая с блюдца и, сильно застыдившись, выскочил из-за стола. Он побежал обратно, на квартиру учителя.

— Эй, парень, сходи в школу и принеси формы для печенья! — не дав Никите опомниться, приказала сторожиха Аграфена.

— А что это такое — формы?

— Вот дурак! Скажи — формы для печенья, и все.

— А где школа?

— Болван! У меня в кармане! Конечно, на улице!

Никита вышел на улицу. Несколько больших домов равнодушно глядели на него широкими окнами.

Постояв немного, Никита вернулся.

— Не нашел я никакой школы…

— Урод! А еще учиться хочет! Придется самой идти.

Когда вечером вернулся учитель, сторожиха встретила его жалобой на Никиту.

— Мы с ним, видно, не уживемся! — сказала она.

Ничего не говоря, учитель прошел к себе.

— Дурак, вскипяти самовар! — приказала Никите Аграфена.

Никита стал класть горячие угли в большой самовар, стоявший около шестка. Женщина быстро подбежала к нему, выхватила у него из рук щипцы, замахнулась, но, видно опомнившись, отбросила щипцы в сторону, схватила самовар и начала его вытрясать. Самовар оказался без воды.

— Ну и растяпа! Еще учиться приехал, черномазый черт! Учиться ему надо… тьфу! — женщина плюнула на пол и растерла плевок ногой.

Вышел учитель. Было видно, что он взволнован.

— Ты, Аграфена, не трогай его, — сказал Кириллов. — Он приехал учиться, а не для того, чтобы ты над ним издевалась.

— А ты не очень-то кричи на меня! Получше тебя видала! — заорала сторожиха.

Некоторое время они стояли, уставившись друг на друга. Потом учитель ушел к себе.

Никита и Аграфена стали ярыми врагами. Женщина шипела и косилась на паренька, называя его не иначе как черномазым или корявым чертом.

Через несколько дней Никиту приняли в интернат, и он перебрался на другую сторону улицы. Напоследок Аграфена сунула ему в мешочек вместо масла грязный кусок какого-то топленого жира, перемешанного с угольками.

— Это не мое масло! — возмутился Никита.

— Не твое, так чье же, дрянь этакая?

— Сама дрянь! — выпалил Никита, решившись впервые дать Аграфене отпор. — Воровка! Украла мое масло! Мне твоего грязного жира не нужно.

— Ах ты, гадина! Еще воровкой обзываешь! Я тебе морду разобью, — наступала на него Аграфена.

— Ну-ка, попробуй! Теперь советская власть! Я не боюсь тебя!

Взяв под мышку свою оленью шкуру, Никита направился к воротам.

— Уродина, все равно ничему не выучишься!

Дойдя до ворот, Никита обернулся, Аграфена все еще отплевывалась.

— Берегись! Когда выучусь, расправлюсь с такими, как ты! — пообещал на прощание Никита.

— Ничему ты, дуралей, не выучишься!

— Выучусь…

Никита не мог понять, почему Афанасьевы невзлюбили его. Как будто он ни в чем не был виноват перед ними. Может быть, они вымещали на нем свою злобу на новую жизнь?

Под интернат приспособили какую-то бывшую лавку. Им заведовал добрый, очень близорукий, малограмотный старик Ефим Угаров. Дети обращались к доброму старику в синих очках по любому поводу, даже жаловались ему друг на друга. В интернате обучалось более сорока оборванных парнишек, здесь целый день стоял шум и гам.

Угаров всегда торопился и волновался, часто восклицая:

— Ой, боза мой!

Когда он появлялся, звеня ключами, точно сосульки висящими у него на поясе, к нему со всех сторон сбегались ребята:

— Хлеб сырой!

— Масла мало!

— Мясо тощее!

— Котел грязный!

— Ночью черт на счетах щелкал!

Ефим нервно подмигивал правым глазом и, склонив голову набок, поворачивался кругом, прикусывая зубами жесткие свисающие усы.

— Ой, боза мой! — прикрывал он ладонями уши и почему-то приседал. — Даже на черта мне жалуются! А что я с ним сделаю? Чертей нет. Ой, боза мой!.. Вот заболтался с вами и опять опоздал. Все с меня взыскивают… Перестаньте шуметь, учите уроки!

Вырвавшись из кольца ребят, он прошмыгивал в свою рабочую комнату и запирался. Мальчишки неистово колотили в дверь и кричали:

— Котел грязный!

— В доме холодно!

— Разговаривать не хочешь?

— Будем жаловаться!

Дверь тихо открывалась. Ефим осторожно выходил, приняв важный вид. Он одергивал полы своего рваного ватника, поправлял старый сафьяновый ремень, бренчащий ключами, и, покряхтев, начинал ораторствовать:

— Мясо тощее? Правда! Масла мало? Это так! Хлеб сырой? Ладно! В доме холодно? Действительно холодно! Котел грязный? Ложь! Вчера вымыли. В доме черти? Наглая ложь! Чертей никогда не было и не будет.

Дело обычно кончалось тем, что он обещал ребятам повесить на дверях двухпудовую гирю, чтобы тепло не уходило, а счеты, на которых по ночам черти щелкают, уносить с собой.

Гурьбой осмотрев котел, дети убеждались, что он действительно чист. Выяснилось также, что Угаров не виноват в том, что богачи по продразверстке подсовывают недоброкачественное мясо да еще грозятся переломать все ребра Ефиму за то, что он требует для интерната хороших продуктов. Дети всячески ругали и проклинали буржуев и обещали старику, когда вырастут, рассчитаться с ними. Ефим уходил, ободренный обещаниями детей… А ребята продолжали шуметь, но уже не ругали Ефима, а, наоборот, восхищались его необыкновенным умом.

В медном, высоком, по пояс человеку, котле, заказанном когда-то из причуды каким-то богачом и реквизированном для интерната, кипит вода. Это чай. На трехсаженном столе расставлены железные кружки, железные тарелки и деревянные ложки. Это посуда. В просторной комнате вдоль стены устроены высокие, по грудь человеку, дощатые нары. Это общая постель. Большинство ребят одето в телячью кожу. У немногих счастливцев рубашки.

Оборванные и не всегда сытые, ребята тем не менее уже чувствуют себя людьми новой жизни, хозяевами этой жизни. Они не только не завидуют богатым детям, которые подкатывают к школе на рысаках, они презирают этих барчуков в тулупчиках на песцовом или лисьем меху, называя их «зеленопузыми буржуями». Это считается у ребят самым страшным оскорблением.

По вечерам ребята поют песни про Ленина, про советскую власть, вперемежку с «Дубинушкой» и «А мы просо сеяли». Частенько заходит к ним Афанас. Школьный сторож Егор Сюбялиров тоже не прочь побеседовать с ребятами. Новая учительница, восемнадцатилетняя Вера Дмитриевна, ставит у них спектакли, устраивает массовые игры и хоровое пение.

Однажды учительница зашла в интернат, когда там играли в фанты. Ребята уговорили Веру Дмитриевну поиграть с ними. Учительница согласилась и сдала «казначею» свою беличью шапку.