Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

– Безумец… – с тоской сказал Сапожников. – Глеб… ты безумец… Вот что оказалось…

«…Я тормозил тебя всю жизнь, – писал Глеб, – ты не знал об этом. Знал об этом только я. Знал о тебе все. И однажды случилось непоправимое… Я приехал в Керчь. Я приехал сказать тебе об этом непоправимом. Но не смог. Я понял, что это тебя убьет. И почему-то не смог. А когда не смог – меня потянуло к тебе. Вот что случилось. Не так давно прошел слух, что идея двигателя где-то запатентована. И будто есть сообщения в журналах, что приступили к строительству. Потому что когда раньше уповали на атомную энергию и все в таком роде, всем казались смешными твои фреоновые керосинки. Но наступил энергетический кризис, и даже в Америке стали строить ветряки. Ты потерял этот двигатель, Сапожников. А совсем недавно я узнал, что в нескольких странах ведутся работы по проблеме рака, и похоже, что твоим способом. Делаются попытки бить его резонансом, как это ты собирался делать. Кажется, на частоте бета-частиц…»

Сапожникова начало колотить. Его начало заражать глебовское безумие. Уходили, может быть, главные его практические идеи. И никогда его имя не будет связано с ними.

Он схватил толстую тетрадь и начал лихорадочно записывать эти идеи. Ставить числа. Сегодняшние… Потом вчерашние… Потом снова сегодняшние… Пытаясь спасти остатки… Потому что он понял: если двигатель начали строить, то он будет стационарный. А Сапожников додумался до автономного, который можно будет ставить на любой станок и в любую квартиру… Его била дрожь отчаяния… Пока он не спохватился… и не стал читать дальше.

«…Ты проиграл, Сапожников, – писал Глеб. – Но ты проиграл житейски. А я окончательно и непоправимо. Потому что если такой олух, как ты, мог в разговоре с легкостью додуматься до того, до чего не додумались люди, подобные мне, то, значит, твой способ мышления верней моего. Прости…»

– Глеб… Глеб… Что ты наделал? – сказал Сапожников и кинулся к телефону.

Пальцы не попадали в отверстия диска. Телефон блеял, мычал или молчал. И это длилось всю ночь. Пока не кончилось разом.

– Все кончено… – сказал Сапожников.

Он не знал, что кончено. Что именно. Но что-то было кончено.

Утром позвонил Барбарисов и сообщил, что Глеб умер в больнице. Этой ночью. От какого-то страшного и непонятного желудочного заболевания. Из него разбежались все микробы, полезные для организма, которые помогают переваривать пищу. Они не захотели с ним жить.

Симбиоз распался.

Глеб. Выжженный человек. Ни разу в жизни не страдал за другого. Рак души.

Иерихонские стены рухнули.

И в душе Сапожникова наступило молчание.

Кто приходит с войны, его всегда спрашивают: ну как там? Одно дело сводки и кинохроника, другое дело – свой вернулся и расскажет, как там. Все равно не рассказать. Потому что – слова. А все слова описывают жизнь, потому что придуманы живыми. Словами можно, конечно, нагнать страху, потому что страх – это тоже жизнь. А как описать смерть? Обморок, потеря сознания и даже клиническая смерть – это еще не смерть, это потеря ощущения жизни, а все же не смерть. Потому что научно установлено, что в момент подлинной смерти организм любой, даже насекомого, дает вспышку некоего излучения, которое фиксируется приборами. Кто не верит – пусть спросит у специалистов.

Снова пришел Аркадий Максимович. Сидел, смотрел на Сапожникова и ни о чем не расспрашивал.

Трехногая собачка Атлантида то бродила ревизией по комнате, то сидела под стулом возле тощей ноги Аркадия Максимовича.

В переводе на собачий, Аркадий Максимович был пудель – седые кудри и глаз обморочный, а Сапожников – московская сторожевая – наивности побольше и злости тоже.

Сапожников спросил:

– А как дела с Кайей, женой Приска-младшего?

Потому что во всех катаклизмах Сапожникова, по нелепости его натуры, интересовали судьбы частные и мелкие, о которых он мог бы совершенно спокойно и не узнать вовсе. Но уж если узнавал, то они прилипали к нему и входили в его душу, и становились и его судьбой.

– Плохо дело с Кайей, – рассказал ему Аркадий Максимович, как будто историю про соседнюю квартиру рассказывал. – Я так понял, что этот подонок Ксенофонт каким-то образом затащил Кайю в гарем слюнявого Перисада.

– Ужас… ужас… – сказал Сапожников. – Ну?

– А когда Савмак поднял восстание и убил Перисада, то Кайя не вернулась к Приску… Не смогла.

– Это ясно, – сказал Сапожников, глядя в окно.

Ледяная крупа летела, и кружилась, и царапала стекло.

– Странно… они чувствовали то же, что и мы…

– Было бы странно обратное, – ответил Сапожников.

Ледяной ветер зудел в стекла.

– Ну а дальше? – спросил Сапожников.

– А дальше восстание продолжалось год, как мы и предполагали, Савмак стал царем – это все в общих чертах известно. Конечно, множество деталей быта и культуры Пантикапея, разгром восстания и города войсками Диофанта, Митридатова полководца, – это целый клад для историков, этнографов. Но не в этом дело.

– А в чем?

– А в том, что, по утверждению Приска-младшего, после того как Савмака и других пленных увезли в Понт к Митридату…

– А Кайю?.. – опять спросил Сапожников.

– Я и говорю, – сказал Аркадий Максимович. – Ксенофонт, который отсиделся в некрополе, пока была заваруха, вылез на поверхность и показал Кайю Диофанту, который немедленно забрал ее для Митридата. За это Диофант прихватил Ксенофонта с собой к Митридату… Видимо, Кайя действительно была хороша.

– А что с Приском?

– Приск плыл на одном корабле с Кайей и Ксенофонтом. Пытался убить Ксенофонта, но неудачно. Приска хотели выкинуть в море. Но Кайя сказала, что изувечит себя, и Приска не тронули…

– Какой ужас… – сказал Сапожников. – Что люди делают друг с другом.

…Это растерявшиеся дети.

Каждый думал, что после войны вернется на старое место. Но старое место было занято новыми детьми, которые требовали от вернувшихся быть живым идеалом и размахивать саблей. Вычеркнули их из детства. И не дали доиграть в игрушки. И все усугублялось самолюбием, с которым младшие вымещали на них свои несостоявшиеся доблести. А те, кто вернулись, не решались сказать – пустите в детство хотя бы на годок.

– Знаете что, Сапожников, – сказал Аркадий Максимович, – не расспрашивайте меня больше о Кайе и Приске. Там есть вещи и покрупнее.

– Возможно, – согласился Сапожников. – Но они дальше от меня, и я не могу их охватить. Я не историк. Мое дело – велосипедный насос.

– Не понимаю.

– Ну?

– А дальше рассказано вот что. По словам Приска выходит, что Спартак – сын не то Савмака и Кайи, не то Митридата и Кайи. Запутанная история.

– Спартак? Ведь вы догадывались?