Михаил Анчаров - Самшитовый лес [litres]

И, потянув Гошку за пуговицу, посадил на скамейку, обитую линялым бархатом.

Девушки тоже сели, и Костя подмигнул и сел.

– Вы культурный мальчик, – сказал он Гошке. – Сколько вам лет?

– Двадцать четыре.

– И у вас, наверно, военная карьера?

– Карьера, – сказал Панфилов.

– Но вы, конечно, пишете?

– Немножко.

– Костя, покажите девушкам выставку, – сказал он.

У девушек были вежливые лица.

Костя увел их. Девушки явно подумали, что он выскочка. Выскочил, хотел показать свою образованность, переплюнуть их, а этого не было, честное слово. Гошка помог этому человеку сформулировать мысль, и тот понял это.

– Душечка, – сказал он Панфилову, – я тоже художник. Приходите ко мне. Вы мне покажете свои работы, а я вам свои. Запишите телефон.

Вот как.

Он ему свои, а Гошка ему – свои.

Вот он какой был, Николай Васильевич Прохоров.

Гошка, когда пришел к Николаю Васильевичу, ничего еще про него не знал. Не знал, что Прохоров из купцов-миллионщиков, что владел его отец на Благуше третьей частью всех ткацких фабрик, и Гошка с Николаем Васильевичем, стало быть, связаны странным родством. Потому что хотя слеплены они из разного теста, но посажены в одну печь – Благушу.

Благуша была песенная страна, там любили всякое искусство. Всякое. Там пели песни, которые сейчас вспомнить ужасно, и хорошие пели. И Гошка тоже пел и писал стихи и песни, а потому в армии писал и пел. И оказалось, что это для чего-то нужно, потому что их пели. Но сам-то Гошка соображал – в высокое искусство с этим и на порог не сунешься, и потому не сказал Николаю Васильевичу о песнях. Стеснялся. Ему все казалось, догадается кто-нибудь и прочтет ему цитату из «Золотого теленка»: «В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны «Мертвые души», построена Днепровская гидростанция и совершен перелет вокруг света. В маленьком мире изобретен кричащий пузырь «уйди-уйди», написана песенка «Кирпичики» и построены брюки фасона «полпред»…

Гошка не сказал о песнях. Неловко было.

Снег. Снег падает. На Кузнецком белым-бело. Как Гошка мечтал стать художником! Но не стал. Он тогда думал, что не хватило смелости быть самим собой, а на самом деле он и был самим собой, только не понимал этого.

До войны про него говорили – разбрасывается. Чем он только не занимался. Но не доводил ничего до конца. Боялся монополии, боялся власти над собой какой-нибудь одной профессии, боялся потерять независимость. Он тогда не понимал, что профессия может стать призванием, то есть жизненной ролью.

Короче говоря, война кончилась, все, кто остался жив, стремились демобилизоваться, а Гошка служил.

Всем этим болели и два Гошкиных приятеля. Но у них это проходило легче. Потому что оба они выражали себя лучше всего молча – Костя в живописи, а Лешка в научных экспериментах. Гошке же надо было непременно все произнести вслух, слово томило его.

И вот они вышли все на первый утоптанный снег, на медленный, бесшумный от снега Кузнецкий, и Николай Васильевич вышел, лихо заломив шляпу, сел в такси и уехал, попрощавшись и сказав:

– Договорились?

Это насчет посещения его мастерской.

– Ну что? – спросил Костя.

– Не тронь его, – сказала высокая, – Гоша сейчас как во сне.

А вторая сказала:

– Это он умеет, очаровывать. Вот приедем в мастерскую, он всем наговорит тысячу вещей о Возрождении, закидает именами художников, он это умеет.

– Действительно умеет? – спросил Гошка.

Тут они сами наговорили три короба всякой всячины, и хотя все это было насчет его образованности и эрудиции, то есть о том, к чему должен стремиться дипломник-искусствовед, как-то так получалось, что их эрудиция – это хорошо, это прилично, а его эрудиция нехороша, неприлична и почти подозрительна. Потому что, с одной стороны, он как бы посягал на искусствоведово добро, а с другой – пускал это добро в оборот, оно у него плясало, это добро, и выделывало антраша, в общем работало, а не хранилось на полках с обозначениями школ и течений. И дипломницы даже завывали от раздражения, они кричали грубыми словами – эклектизм, эпигонство, нет своего лица, нет рисунка, нет композиции, эстетствующий натурализм, архаический формализм, провинциализм, изм, изм, – кричали они и притопывали озябшими ногами.

– А фашизма там нет? – спросил Панфилов.

И тогда и теперь Гошку интересовало только это.

– А фашизма там нет? – спросил Панфилов.

Они испугались и затормозили, сказали, что нет, фашизма там нет.

– Тогда, может быть, это своеобразие? – спросил Гошка.

Они обиделись и ушли. Потому что это им в голову не приходило, а пришло в голову постороннему военному.

– А в общем-то, он человек странный, – сказал Костя и добавил: – Впрочем, только человек и бывает странным. Свинство начинается со стандарта.

– А что, они правду говорили, что он плохой художник?

– Правду. Только он не просто плохой художник, он плохой великий художник.

– Объясни, – сказал Лешка.

Он все время молчал. А когда начинали разговаривать – уходил смотреть сирени Кончаловского, портрет Алексея Толстого со снедью, битую дичь, зимние окна. Долго стоял у портрета жены Алексея Толстого, красавицы. Потом сказал, что она похожа на Шурку-певицу. Была такая женщина у них на Благуше до войны. Инструктор райкома комсомола.

– А ты понимаешь, Памфилий? – спросил Лешка.

– Кажется, Рыжик.

Была такая книжка из серии «Жизнь замечательных людей», называлась «Стейниц и Ласкер». Про шахматистов. Вот чем Гошка никогда не мог увлечься – шахматами. Чересчур нервная игра. Как рыбная ловля. Хочется кому-то в морду дать, когда не клюет, а некому. Так вот, в этой книжке сравнивались Стейниц, открывший шахматную теорию, – он восемь лет был чемпионом мира, и Ласкер – двадцать семь лет был чемпионом мира, великий игрок. И там была поразившая Гошку мысль. Там говорилось, что если из истории шахмат изъять Ласкера, то шахматная история повернула бы в другом направлении.

– Понял, – сказал Лешка. – Хотя Стейниц играл хуже Ласкера…

– Значит, по-твоему, – сказал Памфилий Косте, – если изъять его из истории живописи…

– Сходишь, сам узнаешь, что к чему, – сказал Костя.

– Я знаю одно, – сказал Гошка, и это была чистая правда, – я хочу познакомиться с человеком, который умеет очаровывать. Потому что меня давно уже что-то никто не очаровывал. – И это была чистая правда. – И я хочу, чтобы мне наговорили тысячу вещей о Возрождении и закидали именами художников. Не возражаю. Пойдем, ребята?

– Я не пойду, – сказал Костя. – Опасно.

– Почему? – спросил Лешка.

– Он мне как человек нравится безумно. Боюсь влипнуть в ученики. А он всех учеников подминает.

– Ну, мне это не грозит, – сказал Памфилий. – Я не художник. И потом, может, его ученики не тому у него учатся, чему нужно.