Михаил Зуев-Ордынец - Остров Потопленных Кораблей [сборник]

— Ах вы девчонка, глупая девчонка, — ласково покачал головой Кирпичников. — Зачем вы полезли не в свое дело?

— Это я от испуга. За образцы испугалась, — мокрым от слез голосом сказала Вера, затем спросила сердито: — А по-вашему, надо было дать им пропасть?

— Ну-ну-ну! — в комическом ужасе вытянул Кирпичников руки. — Только не прищуривайте презрительно глаза.

— Оставьте в покое мои глаза, — устало сказала Вера. — Я немного близорука, а очки разбила как только сюда приехала. И вы бы щурились на моем месте.

— Близорукая? Вот оно что… — оторопело протянул начальник партии.

— Не беспокойтесь, карты читать могу и образцы не спутаю.

— Да я не об этом…

Но тут поднялся, кряхтя и охая, Андрюша и сказал, ни к кому не обращаясь:

— В конце концов, заслужу я когда-нибудь внимание? Никто не сочувствует, а шлем-то я в трясине утопил!

Кирпичников захохотал, за ним, не вытерпев, засмеялась было и Вера, но тотчас вскочила испуганно.

— Ой, не смотрите на меня! Я же грязная, как свинья. Андрюша, пошли мыться. Придется израсходовав запасной бочонок.

Она побежала, но остановилась и крикнула Кирпичникову:

— Собирайтесь, сейчас поедете со мной. Я известняк нашла!

— Известняк? — поднялся быстро Кирпичников.

Он смотрел на нее недоверчиво и удивленно, но ликующие ее глаза подтвердили: «Да-да, я нашла известняк!».

— А не доломит ли это? — осторожно спросил Кирпичников.

— Известняк! И богатый солями магния! И в раствор клади, и для побелки, и свой цемент будем делать! Целые города построим!

В ее забавно выпачканном солончаковой грязью лице было что-то новое — и радость, и нетерпение, и счастливая гордость за свою работу, большую, важную и нужную людям. Она улыбнулась весело, открыто, щедро, блестя зубами, и Кирпичников удивился: как он сразу не разглядел, что это очень веселая, до конца понятная и надежная девушка!

Она убежала к бочонкам с водой, и вскоре послышались оттуда плеск и ее смех.

— Ну что ж, приступлю и я к водным процедурам, — встал Андрюша. — А вы опять уедете на известняк?

— Не стоять же работе из-за ваших утопающих верблюдов, — засмеялся Николай Николаевич. — А вы, Андрюша, организуйте здесь сушку образцов. Брезенты, я вижу, уже готовы. Действуйте, одним словом.

Он обернулся, услышав звяканье седельных стремян. Это Вера подводила лошадей. На лице ее блестели светлые капли воды после умывания. Она торопливо отерла их ладонью, первая села в седло и с места взяла крупной рысью.

«Зеленая стрела» — так прозвали на лесопункте тихоходную, потрепанную полуторку со скамейками в кузове — сегодня, в субботу, идет на железнодорожную станцию. В кузове полно пассажиров: много желающих попасть на выходной день в районный город Боровск. Давно можно бы отправляться, но водитель, кого-то ожидая, лениво курит на подножке кабины. Наконец на крылья конторы появляются те, кого ждали: технорук леспромхоза инженер Стеблин — высокий, худощавый, с замкнутым лицом и выпуклыми голубыми глазами, холодно поблескивающими за стеклами очков, и низенький толстячок со свежим юношеским румянцем на пухлом немолодом лице. Это приехавший из Москвы, из главка, инженер-ревизор. Вслед за ними выбегает на крыльцо главный механик леспромхоза Шварц. У него смуглое, хмуро-красивое разбойничье лицо, но когда он поднимается в кузов, все слышат, как хрипят и свистят его больные легкие. Инженеры садятся на оставленные для них лучшие места, спиной к кабине, и «Зеленая стрела» трогается.

Сначала дорога идет лесом, непочатым, величественным сосновым бором необыкновенной чистоты и мощи. Близко к колее подступают стройные красивые сосны с обнаженными корнями, вцепившимися в землю, как многопалые лапы. Важный, суровый гул их вершин слышен даже сквозь стрекотанье мотора. Затем, дребезжа разболтанным кузовом, полуторка скатывается куда-то вниз по склону, заросшему увядающими султанчиками полынки, тронутыми уже осенним заморозком мелкими цветами ястребины и ползучей, волосатой кошачьей лапкой. Здесь граница песков, взрастивших красный сосновый бор.

Дальше начинается торфяное болото. Оно уходит к горизонту, и не видно конца бурой, с седоватыми подпалинами и клокастой, как линяющая волчья шкура, замшелой болотине. Кое-где среди ржавой, гнилой мокрети выдаются плоские, как лепешки, возвышенности, поросшие тальником и низкими березами-уродцами с толстыми наростами и наплывинами на искривленных стволах. Необъятная эта равнина, голая и безжизненная под мутным осенним небом, навевала тоску. Трудно было вообразить, что здесь может жить человек. И тем не менее скоро вправо от дороги над зарослями тальника поднялась потемневшая от времени тесовая крыша большого жилого дома.

— Боже мой, и здесь люди живут! — удивился ревизор-москвич и спросил, ни к кому не обращаясь, тоном человека, уверенного, что его вопрос не останется без ответа. — Кто же этот любитель болотной сырости?

Сидевший рядом разметчик Хомутов, веселый, румяный, заросший до глаз белой, как из ваты, бородой, вылитый дед-мороз, охотно ответил:

— Это, видите ли, контора бывших торфяных разработок. А теперь в ней Илья Романович живет. Райисполком на слом продавал, а он купил и живет себе.

— Смотрите, какой анахорет! — засмеялся москвич.

— Как вы сказали? — вежливо переспросил Хомутов.

— Анахорет, говорю, то есть пустынник, отшельник, — объяснил, улыбаясь, ревизор. — Что же он здесь, в болоте, клады, что ли, ищет?

Хомутов нерешительно склонил голову к вздернутому плечу и вдруг почему-то обиделся:

— А если ваша правда, если он клады ищет, тогда что?

— Ничего, — удивленно поднял брови москвич и снова засмеялся. — Только не модно это теперь. Пустое занятие, говорят.

Сидевший против Хомутова лесной сторож Буськин, с лицом в мелких морщинках, как печеное яблоко, но с подкрученными в стрелку рыжеватыми усами, весь подался в сторону инженеров. Ему не терпелось принять участие в разговоре с московским начальством, но мешал набитый рот. Он все время доставал что-то из кармана, клал из горсти в рот и частенько, по-мышиному, жевал. Поморщившись от усилий, он торопливо проглотил и сказал:

— В настоящий период достигает он, Илья Романыч-то!

По лицу Буськина видно было, что он придавал своим словам какой-то особенно тонкий смысл.

— Погоди, Ефим, — остановил его Хомутов. — Тут такая история, что тебе не осилить. Лучше и не берись.

И, деликатно покашляв в кулак, он добавил неуверенно:

— А может быть, им вовсе неинтересно про Илью Романыча слушать?

— Почему же? Если начали, так уж рассказывайте вашу историю, — ответил ревизор.