Михаил Зуев-Ордынец - Остров Потопленных Кораблей [сборник]

— Вот видишь как! — засмеялся и Хомутов. — Но ведь и то надо во внимание принять, что и ему доставалось сверх сыта. И стращали его, и улыбочки отпускали, и неучем выставляли. А никто не догадался спасибо ему сказать, ласковым словом погладить за такое его радение к народному добру.

— Ласковое-то слово иной раз лучше мягкого пирога, — уютным голосом сказала женщина в платке «конёчком».

— А как же! — воодушевленно всплеснул руками Хомутов. — Ласковое слово большую силу имеет… Ладно. Уехали представители, надувшись, туча тучей, а Илья Романыч следом за ними опять в область кинулся. Теперь уж просил он хоть какую-нибудь копейку, чтобы разведку окончить.

— Подайте, значит, христа ради копеечку? — сделал Буськин жалостное лицо и первый расхохотался.

— Да не мешайте вы, — покосился на него москвич. — Ну, и как? Дали деньги на разведку?

— Не дали! — вздохнул Хомутов. — Положили вопрос под сукно. И привез наш Илья Романыч из области дыру в горсти.

Хомутов замолчал, но москвич нетерпеливо спросил:

— На этом и кончается ваша история?

— Какой там! — погладил старик бороду и провел большим пальцем по усам. — Слушайте далее… Закручинился, понятно, Илья Романович не на шутку. Сядет на крылечко своей бывшей конторы, смотрит на болото и думает: «Иль зачуровано это место иль, по присловью, и небо над ним досками заколочено, и солнце сюда не светит, и звезды здесь не блестят? И неужель оставаться ему на веки-вечные волчьим да комариным пустырем?»

— Зимой здесь волчий гон шибко хорош! — лихо подкрутил усы Буськин.

— Держись, серые, Буськин на волков собрался! — фыркнул Ваня Гавриков и, дурачась, прикрыл лицо снятой шляпой. А Хомутов только посмотрел на Буськина долгим неодобрительным взглядом и продолжал:

— Иль ищу я здесь, думает Илья Романович, какой выгоды для себя? Нет, хочу я одного: чтобы летели с того пустыря во все стороны свет да сила на радость и облегчение людям! Думает-думает этак Илья Романыч — да и бежит на болото новые стежки-петлянки прокладывать.

— Мы часто его на Заячьем выгоне заставали. Бугорок здесь один так прозывается, — конфузливо посмотрела на москвича женщина в платке. — Пойдем мы, бабы, по бруснику, а он сидит, голову на руки положивши. Пока не поздороваешься, не заметит.

— Задумаешься, — нетерпеливо дождавшись, когда женщина замолчала, сказал Хомутов. — Тут еще обложило его со всех сторон бедами. Припомнили ему представители «тухлых бюрократов» и подняли против него дело. Будто бы принес он казне убыток, когда во время добычи самовольно вел разведку. Большую, говорят, сумму насчитали. Плати! У них коготок остер! Зацепят — не вырвешься.

— Наш Филипп не туда влип! — захохотал Буськин, но заметив, что никто больше не смеется, прикрыл рот рукой и кашлянул.

Хомутов снова только посмотрел на него и продолжал:

— Но не это главное. А то главное, что заболела Марья Егоровна, жена его. Комар в этих местах тучами живет, и начала ее трепать малярия чуть не каждый день.

— Носили мы ей бруснику, так жаловалась она нам, — потеплевшим голосом сказал женщина. — В ушах будто звон от лекарства, то ознобом ее скрутит, то в дугу согнет от жару. Пожелтела вся, бедная. Уехать бы ей отсюда.

— Не хочет, — помрачнел Хомутов. — Не хочет от мужа уезжать: если ты уехать не можешь — и я не поеду. Вот так-то.

— Жена — и все тут, — нежно улыбнулась женщина, от чего лицо ее помолодело и похорошело. — И радость с тобой выпью, и горе с тобой разделю. Вот она какова, наша сестра, — со стыдливой гордостью закончила она.

— «Сестра»! — передразнил Буськин и подмигнул ей. — Не каждому вы сестры, кому и племянницы!

— Да помолчи ты, ради христа, Ефим! — взмолился Хомутов. Он начал уже сердиться. — Не язык у тебя, а помело поганое… Я дальше буду про Илью Романыча сказывать… Таким манером крутился, вертелся он некоторое время, да видит: надо на работу идти. Казенный долг на шее жерновом висит. На пенсию не прожить. И определился он в наш леспромхоз.

— Кем он у вас работает? — спросил москвич Стеблина.

— Таксатором, кажется.

— Не могли работу полегче найти? Он не молод, наверное. Устройте-ка его в контору.

— Не пойдет! — убежденно воскликнул Хомутов. — На этой работе ему ближе к своему болоту. Душа-то его здесь, в торфах лежит.

— Чудные вы, ей-богу, люди! — сыто рыгнул Буськин. — Все вам плохо, все не по вас. Залетаетесь очень!

— Высказался? — сердито посмотрел на него разметчик. — А ежели человек так жить хочет, чтобы на любимом деле в обе ноздри дышать? Это что, запрещается?

— Такую жизнь ни с чем не сравняешь. Ни с чем, — задумчиво и грустно обронил Шварц, и в глазах его прошло покорное выражение человека, знающего, что он серьезно, безнадежно болен. — Продолжайте, Семен Харитонович.

— Мы думали, успокоился наш добрый молодец, перегорело его сердце. Оказалось — нет! Прошлым годом взял отпуск и махнул в Москву. Прямо к министру!

— Вот это ай-яй-яй! — тоненько пропел Буськин.

— Что «ай-яй-яй»? — насторожился Хомутов.

— В Москву! Хм… Там у людей на плечах ой-ой какие головки! — угодливо глядя на московского инженера, хохотнул льстиво Буськин. — Там, брат, разбираются!

— Эх, Ефим! — отчаянно вздохнул Хомутов. — Плетешь-путаешь, будто кота в лапти обуваешь. А вот и недаром съездил в Москву Илья Романыч. Приехал с ним — кто бы вы думали? — сам кандидат наук!

— Кто именно? Откуда? — тихо спросил москвич Стеблина.

Тот пожал плечами и закрыл глаза, словно собрался дремать.

— Научный сотрудник Института торфа, некто Залетов, — ответил за него Шварц. Главный механик, слушая Хомутова, то и дело нервно облизывал сухие темные губы. — Извини, Семен Харитонович, перебил тебя.

— Ничего, — кивнул Хомутов. — Ну, пошел научный кандидат по болотам — и на каждом шагу ахает да руками всплескивает: «Ах, какая роскошь! Ах, какое богачество!» А Илья Романыч и говорит ему: «В лаптях по мильенам ходим, в лаптях!» — Хомутов зло хохотнул. От смеха он закашлялся и долго сердито плевал за борт. Потом махнул раздраженно рукой. — Бумагой все и кончилось. Много бумаги извел тогда научный кандидат. Пишет, а сам приговаривает: «Теперь, Илья Романыч, дело у нас, как с горы покатится». И с этими веселыми словами сел однажды в мягкий вагон и укатил и Москву.

Старик передернул плечами. Его, видно, прохватывало резким ветром. Румяные, налитые, как яблоки, щеки его посерели. Засунув руки глубоко в рукава, он зябко сгорбился и оперся о колени, прячась от ветра, Московский инженер посмотрел на него ожидающе, но разметчик молчал, и москвич наконец не вытерпел:

— Ну, а как дальше?

— Дальше — никак! Дальше та же Маня, лишь в другом сарафане. Напылил, надымил научный кандидат, а дела и доселе нет. Вот вам и вся дальше! — неохотно и сердито ответил старик, давая понять, что дальше говорить не хочет.