Михаил Зуев-Ордынец - Остров Потопленных Кораблей [сборник]

Он заговорил торопливо и горячо, глядя прямо в глаза Ждановича, и тот не решался отвести свой взгляд.

— Отвечу и на этот вопрос. Вы бывали в глубине здешних районов? Бывали? Значит, видели, что темновато еще живет наша глубинка. Только в рассказах иных наших неумных писателей электричество горит обязательно в каждом колхозе. Писать о колхозе без электричества они считают просто неприличным. Есть, правда, кое-где движки и микроскопические гидрушки. Освещают они колхозную жизнь еле-еле, вполнакала, но и тех далеко не достаточно. А во многих и многих деревнях горит еще керосиновая семилинейка с треснувшим и залепленным бумагой «пузырем». А не подвезет сельпо керосину — и коптилка-маслянка в ход идет. Тоскливая картинка! Видимость в радиусе полметра, к потолку тянется витой шнурочек копоти, по углам густые тени шевелятся…

Серов замолчал, твердо сжав губы.

— Я, кажется, в сторону подался. Вернемся, однако, к литературе. Читал я как-то рассказ. Вот досада, забыл и заглавие и автора. Крошечный рассказик. Жили люди в грязи, в паутине, в полутьме. И вот провели им электричество. И когда зажегся яркий свет, ахнули люди: только мерзости накопилось вокруг них по темным углам! И начали они чистить, мыть, скоблить свои жилища, выбрасывать вон накопившуюся мерзость. И началась у них чистая, светлая, а значит, и радостная жизнь.

Он засмеялся отрывистым, клокочущим смехом человека, у которого внутри все кипит. Затем опять заговорил:

— Я бьюсь, как муха об стекло, это верно. Как будто бы и нет ничего на моем пути, а я бьюсь обо что-то головой. Но я не уступлю! — сказал он так, что покраснело лицо и надулась на лбу вена. — Не уступлю! Зимой я снова еду в Москву. Раньше не смогу, — он вдруг смутился и виновато понизил голос. — Жена меня болеет малярией. Только зимой чувствует себя хорошо, а в другое время боюсь оставлять ее одну. Но в декабре я обязательно буду в Москве. Обязательно!

— Один будете в Москве действовать? — заинтересованно спросил Жданович.

— Один, — медленно обронил Серов.

Сидевший в задке кузова Ваня Гавриков вдруг вскочил, вытянул даже руку, собираясь что-то сказать, но смутился и сел, так ничего и не сказав. Серов, глядя на него, улыбнулся и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Были у меня и соратники, единомышленники, один я воевал все эти годы. Но как-то порастряслись, — обратился он к Ждановичу и снова легко и добро рассмеялся. — Я их не осуждаю. Человек — величина переменная. Что ж, одни отстали, другие пристанут, — снова улыбнулся Серов, взглянув на Ваню.

— Пристанут, обязательно пристанут! — воскликнул Жданович и, увлекшись, схватил Илью Романовича за руку. — Например, я! Всем, чем могу! Я не сгоряча говорю, не подумайте. Вы в Москве не один будете, нет-нет! — искренне заволновался Жданович, но под тяжелым, недоверчивым взглядом Ильи Романовича смутился и смолк.

— Что ж… Спасибо вам, — сказал вяло Серов, поправил для чего-то на голове кепочку и встал. — Постучи, Иван Эдуардович, шоферу. Мне здесь вылезать.

— Подождите, куда же вы? — встал растерянно и Жданович. — Давайте поговорим, обсудим наши совместные московские ходы.

Но Шварц уже постучал в крышу кабины — и машина остановилась.

— В Москве увидимся и обсудим, если не раздумаете, — сказал серьезно Серов и приподнял над седыми кудрями кепочку. — А теперь разрешите откланяться. Спасибо вам на добром слове.

Жданович не успел ответить. Серов поставил ногу на борт и, взмахнув руками, неуклюже, с разлетающимися полами полушубка, спрыгнул на землю. Поправив съехавшую на нос кепку, он, не оглядываясь, зашагал в сторону от дороги.

— Опять достигать пошел, — скучно сказал Буськин и зевнул. — И как не надоест человеку.

— Не надоест! Его хватит! — вырвалось у Хомутова. — И достигнет!

А Шварц долго глядел на удалявшегося Серова, на его сутулую спину, обтянутую лоснящимся нагольным полушубком, и вдруг закричал:

— Упускать такую возможность! Самое дешевое в мире топливо! Фрезерный торф! Теплотворность почти четыре тысячи калорий! Чего мы ждем, чего?!

Вопрос его тревожно повис в воздухе. Все молчали, потом Хомутов проворчал, взглянув на Стеблина:

— Атомную станцию, надо думать, ждем.

Технорук молчал, запахнувшись в длинное, черное, блестевшее кожаное пальто. Он был похож на тяжелую чугунную статую.

Болотная равнина начала темнеть от надвигающихся сумерек. Угрюмый, тоскливый ее покой властно овладел людьми, и они сидели понурившись, думая о чем-то невеселом. Над болотом провисло по-осеннему холодное и мутное небо. Из гнилого угла поднималась туча, такая черная, будто там была дыра в небе и оттуда, как из непритворенной двери, сквозило сырым холодом. А между угрюмым небом и равниной хлопьями сажи метались вороньи стаи. Всюду была затянувшаяся, опостылевшая осень, последние ее дни, когда все — и люди, и природа — ждут не дождутся тихой, беспорывной, ласковой русской зимы.

Шарахаясь из стороны в сторону, задевая крыльями то за землю, то о кусты, машину обогнала большая сова. Безумно вытаращив круглые кошачьи глаза, она от чего-то спасалась. Ее гнал туман. Он уже развешивался белесыми космами по кустам, ложился неподвижными синеватыми озерцами в низинах, курился и колыхался на голых, открытых ветру вершинках. Он был уже всюду — тяжелый, непроницаемый, заглушавший даже звуки. Он был неподвижен, но обгонял быстро мчавшуюся машину. Языки тумана выдвинулись далеко вперед с обеих сторон машины. И вот они сомкнулись. Шофер включил фары — впереди все засияло золотым дымком света, но виднее не стало.

Жданович ощутил на лице промозглую, пахнущую болотом сырость. Она была липучая, вязкая и, казалось, могла пачкать. А потом эта сырость пробралась ему под одежду, проникла в мускулы, в кости, добралась буквально до мозга костей, и, наконец, Ждановича пронизала дрожь, внутренняя, сотрясающая все тело и какая-то унизительная. Он почувствовал себя затерянным в этом загадочно светившемся хаосе, отъединенным от людей, всеми брошенным и бесповоротно забытым.

И вдруг он ясно вообразил Серова, как тот четкой походкой упрямо шагает сквозь туман. «Микрорельеф там очень интересный», — снова услышал он голос Ильи Романовича.

Жданович брезгливо отер с лица холодную пыль тумана и горько вздохнул. «Когда душой твоей владеет большая страсть, — подумал он, — стремление, мечта, назови как хочешь, и владеет не вполсердца, а поглощает целиком, до последней мысли, до тончайшего изгиба души, только тогда и живешь полной жизнью, живешь как настоящий человек. А вот я отяжелел, в жизненной толкотне и суете по небрежности и лени разменял жизнь на мелочь, на пятачки, и не смог бы я — нет, не смог бы! — шагать сейчас упрямо сквозь туман, как шагает где-то рядом седой, с усталым взглядом человек, и сквозь туман видящий яркий свет и чистую, без мерзостей жизнь».