Михаил Зуев-Ордынец - Остров Потопленных Кораблей [сборник]

Постучавшись, он вошел в ее купе. Оно было четырехместным. Слева, на верхней полке, кто-то спал, видна была только розовая, как семга, лысина, а на нижней, около столика, сидел толстяк и смачно жевал, низко склонившись над консервной банкой. Справа сидел лейтенант с удивительно синими глазами, а ее Дмитрий Афанасьевич сначала не заметил. Она откинулась в угол и через плечо закрывавшего ее лейтенанта смотрела на Горелова, казалось, испуганными глазами. От этого взгляда Дмитрий Афанасьевич почему-то оробел и сказал не заготовленную фразу, а неожиданно для себя совсем другое:

— Может быть, товарищи, сколотим партию в шахматы?

Толстяк поднял голову от банки и с полным ртом спросил строго:

— Что сколотим?

— Партию в шахматы. Еще не поздно ведь.

— Из кого сколотим-то? — продолжая жевать, раздраженно спросил толстяк.

— Да из нас же, — напряженно улыбнулся Горелов.

Он чувствовал на себе пристальный взгляд женщины и старался не смотреть в ее сторону.

— Из вас кто-нибудь играет?

Толстяк, положив руку на горло, звучно проглотил и сделал плачущее лицо.

— Всю жизнь ищу в вагонах местечко, противопоказанное шахматистам, преферансистам и футбольным болельщикам. И, представьте, не нахожу!

Лейтенант засмеялся, затем встал и поклонился.

— К сожалению, тоже не играю.

Горелов посмотрел на женщину. Она отрицательно качнула головой. Испуг в ее глазах исчез, и она улыбнулась. Горелов извинился, неловко повернулся, удивляясь неловкости, сковавшей его, и вышел. Но и женщина поднялась и вышла вслед за ним. Услышав ее шаги, Горелов обернулся и остановился.

— Товарищ Горелов? Ведь так? — спросила она, все еще улыбаясь.

— Да-да, Горелов, — обрадовался Дмитрий Афанасьевич. — А вас, простите, не могу вспомнить.

— Основательно вы меня забыли, — тихо сказала женщина и улыбнулась печально, уголком рта. — А Вышний Мостовец помните?

И, тихо ахнув, Горелов вспомнил захолустный Вышний Мостовец, город детства и юности, вспомнил и дремучий, как лес, монастырский сад, вспомнил, наконец, и маленькую девушку с пушистыми ресницами, мурлыкающим ласковым смехом и смешным прозвищем — Сосулька.

Родилась Катя не в самом городе, а в двух верстах от него, в Ткацкой слободке. Там же она и работала на «Парижской Коммуне», бывшей морозовской прядильно-ткацкой фабрике. Была она круглая сирота, родители ее умерли в голодный 1921 год, поэтому жила Катя сначала у дальних родственников, а потом перебралась в монастырь, в комсомольское общежитие.

У Кати была смешная фамилия — Сосулькина, и все называли ее Сосулькой. И одевалась Катя смешно. Она любила яркие цвета, такие, что ломило глаза. Подруги, глядя на ее белые тряпичные тапочки, черные чулки, зеленую юбку, желтую кофту и красную косынку, ахали и хохотали.

— Ты вылитый попугай, Сосулька!

Вообще как-то повелось, что никто не принимал ее всерьез. Такая маленькая, что сидя на стуле едва доставала ногами до пола, она на всех смотрела снизу вверх, улыбалась застенчиво, а смеялась негромко и мягко, будто мурлыкал котенок. По-детски угловатой и незаконченной была ее фигура: тоненькая шея над выступающими ключицами, узкие плечи, слабая неразвитая грудь, тонкая талия, и даже руки ее, рабочие руки ткачихи, перевязанные в запястьях веревочками, были по-детски тонки. Длинные, пушистые, как в инее, ресницы придавали ее узким карим глазам и всему лицу грустный и покорный вид. И вся она была такой тихой, безответной, что в комсомольской ячейке ей давали самые неинтересные поручения, а на собраниях выбирали секретарем, писать протоколы. И никто не разгадал ее сердца, гордого, горячего, хоть и робкого.

А Митяй Горелов был настоящий городской, с Пустой улицы. Он окончил семь классов, но после смерти отца-почтальона вынужден был бросить школу и поступить счетоводом на стеклозавод «Красный Май».

Митяй был натурой веселой и щедрой. Он не боялся открыть свои чувства, иногда сам напрашивался на дружбу, дружил искренне и мог отдать другу последнюю копейку, но мог и надуть его простодушно по мелочи. Он горячо желал облагодетельствовать все человечество и любил помечтать вслух о «грядущем светлом царстве социализма». С юношеской нетерпеливостью он рвался все переделать, изменить и переиначить обязательно своими руками и непременно сегодня, немедленно, не откладывая на завтра. На заводских собраниях он кричал радостно:

— Погоди! У нас рабочий не будет песок к печам в тачках возить, а стеклодув не будет легкие надрывать! У нас рабочие при галстуке будут кнопки нажимать и лимонад пить!

Но когда он убеждался, что переиначить все сегодня же нельзя и построить «светлое царство социализма» не позже как завтра невозможно, он мрачнел, у него опускались руки и пропадала охота что-либо делать.

Каждый вечер Митяй уходил из города в комсомольскую коммуну. Там всегда было шумно, весело и чуточку безалаберно. Там молодость, веселье, радость жизни выплескивались через край. А с первыми теплыми днями общежития коммуны вечерами пустели, но зато криками, песнями, немудрой музыкой наполнялся монастырский сад. Комсомольцы отвоевали у монахинь половину их монастыря и сад. В низких, с крестовыми сводами кельях разместились общежития коммуны, укомол и совпартшкола, а сад, названный монахинями по-евангельски Гефсиманским, стал называться Комсомольским.

Сюда вечерами собиралась молодежь чуть не всего города. Девчата искали на прохладных полянках ландыш, стыдливо прятавшийся за росистым листом, а ребята вырезали на березах и скамейках заветные инициалы и похожие на репу сердца, по мрачной традиции пронзенные стрелой. Здесь, на широких аллеях, лузгая подсолнухи или тыквенные семечки, решали вопросы мирового масштаба, крыли на все корки продажных милитаристов Чжан Цзо-лина и У Пей-фу, твердолобого Чемберлена и желтого соглашателя Вандервельде, здесь бурно, с криком спорили, когда грянет в Китае свой Октябрь, и не менее бурно — долетит или не долетит Нобиле на своей «Норвегии» до Северного полюса. Здесь робко объяснялись в любви и дико ревновали, танцевали под гармошку с гитарой польку-дрыгалку и пели хором хорошие песни, которые брали за душу, звали, властно вели. Катя особенно любила суровую, гневную песню «Слезами залит мир безбрежный», и когда поющие доходили до припева «Лейся вдаль, наш напев», ее страстно звенящий дискант вырывался из хора и взлетал над садом, как взлетает на рассвете камнем, пущенным в небо, жаворонок навстречу солнцу.

Приходу Митяя здесь все бывали рады. Не одна девушка, выдавая себя, краснела при появлении Митяя, а ребята встречали его шумными дружескими восклицаниями. Ладный, всегда подтянутый, с лицом простого, чуть озорного русского парня, веселый, находчивый на острое словцо, но добрый и ласковый, он нравился всем. Смех его звучал заразительно, синие глаза словно ласкали и улыбались даже тогда, когда лицо было серьезным. А в антирелигиозных постановках «Синей блузы» он так исполнял ответственные роли папы римского, инквизитора Торквемады или самого бога Саваофа, что девчата восторженно взвизгивали: