Михаил Зуев-Ордынец - Остров Потопленных Кораблей [сборник]

— Порядок! Правильно рубает! — услышала она вдруг восхищенный шепот Митяя. — Слышишь? А по-твоему как?

Кати опустила букет, глянула на сцену. Азаревского словно подменили. Он метался по сцене, потрясая над головой кулаками. Жирное и белое его лицо обливалось струйками пота, как оплывшая свеча. Вот для чего нужен был носовой платок. Он хватал его не глядя, вытирая ежеминутно лоб, щеки, шею, не переставая кричать.

— Мы — революционеры духа и апостолы новой жизни! Мы хотим взорвать мещанское болото! Мы стоим выше пошлой действительности! А брак — это кандалы пошлости!.. Но мы, революционный пролетариат, разобьем и сбросим их! А дети? — спросит нас какой-нибудь трусливый обыватель. Отвечаем! Их будет воспитывать государство. А ты, свободный и гордый, иди навстречу новому чувству, навстречу новой вакхической страсти!..

— Ага. Кашку слопал — чашку об пол! — сказал громко и ехидно ткач Вавилов. — Это все понятно. А вот непонятно, к чему ты сюда революционный пролетариат приплел? Не к шубе рукава!

Азаревский изобразил на лице ангельскую кротость, но в глазах его была злость.

— Я ждал таких реплик, — скорбно вздохнул он. — Я ждал, что мещане скажут: это порок. Пусть! Но это красивый и смелый порок, и он выше трусливой и жалкой мещанской добродетели. Мы, великие хулители и ниспровергатели всех богов и добродетелей, будем вместо со славным поэтом Теофилем Готье сожалеть, что человечество знает только семь смертных грехов и невозможно уже выдумать восьмой!

С ловкостью фокусника Азаревский выдернул из кармана длиннополого пиджака тоненькую книжечку и, раскрыв ее на закладке, прочитал глубоким, страстным голосом:

— Ло-овко! — снова пропел на весь зал ехидным тенорком Вавилов. — Не любовь, а футбольный мячик. То в тех, то в других ногах болтается.

Зал дружно захохотал, а в задних рядах захлопали и закричали что-то насмешливое. Сидевшие в первом ряду поклонники Азаревского завертели беспокойно головами, зашептались, зашикали на шумевший зал. На сцену выскочил завклубом и закричал плачущим голосом:

— Граждане, просили же вас! Будьте культурны!

Но зал по-прежнему хохотал и хлопал в ладоши, а в заднем ряду кто-то повторял весело:

— Фут-бол! Вот это сказал: фут-бол!

Генька вытер потное лицо и неожиданно сказал:

— Ну-с, в общем я кончил. Не надеюсь на понимание и сочувствие, поэтому умолкаю.

Он стал медленно запихивать в карман книжечку стихов, так же медленно убрал носовой платок, пил не спеша воду, шептался с завклубом. Катя поняла: он ждет, что зал утихнет и попросит его продолжать. Но зал переговаривался, пересмеивался, и Генька с гордо-оскорбленным лицом спустился со сцены в первый ряд.

Тотчас, словно все шло по порядку, поднялся комсомолец-ткач, тот, что подмигнул Кате, и попросил слово. Паренек заговорил запальчиво, но пресно, газетными фразами, подолгу объяснял и без того ясные вещи. Катя рассердилась. Разве так надо говорить о любви? Но искренность, звучавшая в звонком юношеском голосе оратора, все же дошла до слушателей, и его наградили аплодисментами. Тогда поднялся и попросил слово Митяй.

Он вышел на сцену, засунув руки глубоко в карманы, плечом вперед, будто затевал драку, и сразу закричал:

— Я вам скажу не ошибусь, дорогие товарищи, что любовь выдумали буржуйские писатели в разных там романчиках! А мы эту романтику по боку!

Он передохнул, покосился на первый ряд, где сидел Генька, и, словно подстегнутый, захрипел еще страшнее:

— Теперь брак возьмем, разнообразные семейные цирлихи и манирлихи: горшки, соски, пеленки! Тут я на все сто процентов согласен с товарищем Азаревским. Семья — целиком и полностью есть кандалы, которые мешают нам строить светлое царство социализма. Но мы сбросим их и растопчем беспощадно! — швырнул что-то на пол Митяй и притопнул ногой.

Катя поднялась и, ничего не видя от дрожащего и плывущего тумана, застилавшего глаза, стала выбираться из тесного ряда. Натыкаясь на колени сидевших, наступая им на ноги, Катя вышла наконец в проход и выбежала из клуба.

Она села на ступени парадного крыльца рядом с каменным львом, опиравшимся одной лапой на шар, другую поднявшим для удара. Через раскрытые двери клуба выносило на улицу невнятный голос Митяя, то и дело прерываемый, как могучим вздохом, слитым гулом зала. Катя посидела, послушала и вдруг, выронив букетик и припав головой к каменному львиному боку, заплакала…

Семья! Какое это теплое и глубокое слово! Еще более глубокое даже, чем слово любовь. Семья — это то, что пройдет через всю твою жизнь. И великую скорбь человеческих потерь, и изумительное чудо рождения нового человека — все объемлет это нетленное слово. Катя-то знает, как жить без тепла и радостной семьи. Вспомнишь об этом — и в сердце такой холод!..

Катя всхлипнула и оглянулась испуганно. Никто не должен видеть ее слез, горьких, но гордых. Она торопливо вытерла лицо тыльной стороной ладони, подняла букетик и встала.

В эту минуту в клубе закричали многие голоса и, словно вытолкнутый этими криками, на крыльцо выбежал Митяй.

— Ты почему ушла? — он сел на льва и весело сплюнул. — Горло пересохло, а все ж-таки не даром.

— Не ври! — сухо сказала Катя. — Вавилов и ребята дадут Геньке леща! Не поймешь тебя, Митя, то ли ты просто бузотер, то ли анархист и осколок, вроде твоего дружка Геньки. К революционному пролетариату примазывается, погань! — дернулись в омерзении губы Кати.

— Но-но, ты это брось, Сосулька! — строго, но не слишком уверенно проворчал Митяй. — Я не осколок, а вот у тебя типично мещанские взгляды.

— Это у тебя мещанские взгляды! — рассердилась Катя.

Пушистые ее ресницы слиплись от недавних слез, на щеках были влажные полосы, и вся она напоминала мокрого, но задиристого котенка, бросающегося в драку.

— Не видишь разве, что они хотят разлад в наши ряды внести? На нас, комсомольцев, весь город смотрит, а ты компанию водишь со всякой гнилью!

Митяй соскочил со льва, видно, хотел сказать тоже что-то резкое, но из клуба стали выходить люди, и он торопливо взял Катю под руку.

— Пойдем, пройдемся. Я тебе сейчас все объясню. Пойдем в наш сад.

Они медленно, молча пошли через город, поднялись и потемневший вечерний сад и свернули на широкую тополевую аллею. Тополя оделись в весенние «сережки», и с мохнатых белых их ветвей летел лебяжий пух, неслышной метелью играя по аллее. Дышалось глубоко и радостно. Из темных глубин сада, где в теплой тьме совершалось прекрасное и мудрое таинство весны, долетали неясные шорохи, вздохи. Катя успокоилась, притихла. Букетик ландышей она несла перед лицом, как свечу. Ей было хорошо и чуть тревожно. В дальнем конце сада заиграла гармошка. Играл Сашок Щукин, играл плохо, но мелодия звучала не по-дневному грубо и резко, а нежно и печально, как всегда звучит ночью далекая музыка. Сидеть бы сейчас, закрыв глаза, приложив к груди руки, и слушать ласковые слова любви. А Митяй заговорил с обидной насмешкой чужим, сорванным голосом.