Виктор Астафьев - Пермский рассказ

Сейчас у Васьки, должно быть, начался очередной мор, но скоро Борков уловил, что на сей раз его донимают другие заботы.

— Беда. Что ни день, яйца меньше. По прошлогоднему счету полтора десятка — яичница от пуза, а нынче, мать честная, едва червяка заморишь, — сокрушался Васька. — Стал я мороковать, что к чему, и дошел-таки до причины: петух у меня, оказывается, квелый! Вроде бы и голосина хоть куда и статью представительный, а вот до куриц неохочий.

— В суп его, негодника! — подсказал кто-то из мужиков.

— Дурное дело нехитрое, — невозмутимо отозвался Васька. — И я смекнул: другого надо, да где его возьмешь об эту пору, мать честная? То-то и оно! Ударился по соседям. Может, думаю, даст кто на ночку-другую. А у них хуже моего — не петухи, а одна видимость. Было дело — залучил раз петушка Толянки Перегудова. Слов нет, голосистый, бойкий, а все без толку. Чахнут, смотрю, курицы, и только одной хоть бы что. Веселехонька! Начал я за ней доглядывать и уследил как-то: повадилась она на двор Никанора Дудочника. Через малое время, гляжу, потянулись за ней и другие. Никаноровский петушина, должно, справлял свою службу исправно и моментально поднял моих курочек на ноги. Пошло дело: и яйца будто стали побольше, и телом день от дня, гляжу, курочки круглее. Все вроде бы наладилось. И уже прикидывал — по первопутку махну на Усовский птицекомбинат да привезу породистого петуха. А до той поры была думка продержаться на иждивении никаноровского. Но порушились вчера, мать честная, все мои планы. Встретил перед собранием самого Никанора. «Здравствуй, говорит, Васенька. Как живешь-можешь?» — «Ничего, говорю, помаленьку». — «Ну и славу богу, говорит. Да только не след тебе о долгах забывать». — «Это о каких таких долгах? — спрашиваю». — «А о тех, смеется вражина, что твои куры наделали. Ежели уж обслуживает их мой петух, то и плата за это должна быть, как, к примеру, в колхозе за искусственное осеменение. Гони пятак за каждую курицу». — «Эх, думаю, живодер ты». А Никанор вдруг спохватился: — «Мало, кричит, они у меня еще и кормом пробавляются. Плати гривенник!..»

Последние слова Васьки потонули в дружном хохоте мужиков. Они смеялись самозабвенно, и хоть, верно, не всем было весело одинаково, но, глядя друг на друга, мужики прибавляли голос.

Васька еще пытался досказать, чем кончились его переговоры с Никанором Дудочником. Он порывался привлечь к себе внимание все еще смеявшихся мужиков, но заметил Боркова, приосанился и приветственно приподнял засаленную кепочку.

С начальством Васька разговаривал солидно и, чтобы все соответствовало важности момента, непременно поднимал разговор до уровня забот собеседника. Борков уже было приготовился услышать, как тяжела его новая работа или что-нибудь в этом же роде, когда Васька неожиданно согнал с лица представительность и буднично спросил:

— Сказывал бригадир вчера, будто бы надо опять навоз на полях раскидывать. А теперь, может, другое распоряжение будет?

— Нет. До пахоты нужно обязательно с навозом управиться, — сказал Борков.

— Эх, мать честная, — заворчал Васька. — За неделю я уже насквозь дерьмом пропах. Девки, как от чумового, шарахаются.

— А ты, Вася, почаще в баню наведывайся.

— Да одеколону, слышь-ко, не жалей, — наперебой советовали мужики.

Васька только усмехнулся: ничего-то вы, дескать, не понимаете, и ушел к конюховке.

За ним утянулись туда и мужики.

Борков не собирался говорить о текущих и будущих задачах, как это делал Птица при каждом удобном случае, и все-таки надеялся, что после шуток затеется у него с мужиками неторопкий разговор. В таких беседах, случалось, узнавал он какую-нибудь нехитрую примету, а она оборачивалась хорошим подспорьем в работе. Он и теперь рассчитывал услышать что-нибудь, что помогло бы ему в его новом деле. Но мужики держались настороженно. В их мимолетных взглядах, как показалось Боркову, сквозила отчужденность: дескать, человек ты, конечно, свой, однако кто тебя знает, куда теперь потянешь.

От этих мыслей Боркову стало не по себе.

Ему не раз доводилось слышать, как важно знать председателю, какими думами живут колхозники. Об этом говорили на районных совещаниях и конференциях, читали лекции.

От частого употребления эти правильные слова вылиняли и безлико стали в ряд с другими, но для Боркова они всегда имели особый смысл. Был он емким и раскрывался в полную меру в незатейливых спорах, в праздной беседе на завалинке и даже в таких вроде бы мимолетных взглядах, какими только что смотрели на него мужики.

После собрания Борков был уверен, что остался для односельчан прежним человеком, а теперь засомневался: видно, отвечал он вчера на их вопросы очень невпопад, а иное что и вовсе оставил без внимания. И не сказать, когда теперь, как раньше, запросто поделятся с ним эти люди важной заботой и даже расхожей побасенкой…

Около мастерской застучал пускач трактора. Борков вспомнил о Таймалове и глянул на Въезжую гору.

На колдобистой глади разъезженной осенью дороги отчетливо виднелись глубокие колеи первого машинного следа и на взлобке пропадали из глаз.

Теперь Боркову надо было вернуться в правление, чтобы подписать пересчитанную сводку, но он вспомнил о предстоящем собрании, на котором нужно будет наметить окончательные сроки посевной, и, как каждый день в эту пору, пошел на поля.

Дорога на пашню еще не просохла, и еще никто не бывал на ней, кроме Боркова: он разглядел только свои полузаплывшие следы, оставленные неделю назад, когда бродил тут по последнему, некрепкому насту.

Земля уже дышала, и это было для Боркова самой верной приметой, что со дня на день нужно начинать весеннюю страду с ее суматошными заботами. Сегодня он еще был свободен от них и радовался возможности побыть наедине со своими мыслями.

Он не замечал, как шаг от шагу тяжелеют сапоги, однако, одолев небольшую гору, почувствовал, что устал, и остановился перевести дух.

С горы были видны заречные поля, пустоши Сотельной и засиненные дали лесов. Кое-где по оврагам еще сохранились серые холстины последнего снега, на приречных луговинах поблескивали лужи, а на солнцепеках и горушках уже проклюнулась свежая трава. Глядя на потемневшие березовые перелески, Борков представил, как через неделю опушатся они пахучей зеленью первых листочков, а пробудившаяся земля начнет делать свою извечную работу, чтобы все дошло на ней в нужные сроки и успело обронить семена новой жизни. Не однажды был он свидетелем обновления земли и все-таки не переставал удивляться этой отрадной перемене, какая случалась каждый год, и каждый год он с нетерпением ждал эту шальную пору.

Но самое памятное удивление произошло давно и круто повернуло жизнь Боркова с намеченного пути.