Федор Панфёров - Борьба за мир [2-я редакция]

— А ба-а-а, — подхватил удивленно Звенкин.

— Читай много, больше, глаза будут такие — все увидишь, — подхватил Ахметдинов.

В хате их встретила Зина. На столе у нее уже бушевал самовар, потрескивали в горячем масле блины, пахло жареной картошкой.

— Ждала я вас, ух и ждала, — говорила она Ивану Кузьмичу, с недоверием посматривая на Ахметдинова. — Своему-то молчальнику то и дело напоминаю: да что ты мне его не привезешь, Ивана Кузьмича? Ай поссорился ты с ним?

— А вот и нет. А вот и нет, — туго выдавливал из себя Звенкин, став в комнате как-то еще выше и тоньше. Увидав, как посматривает Зина на Ахметдинова, он, усаживая его за стол, строго сказал: — А это — друг. Друг, значит. И люби его. Люби, значит. Люби, — добавил он. — Люби, значит.

Зина рассмеялась.

— Ну и ладно. Раз сказал — и ладно, любить буду.

Иван Кузьмич, сев за стол, расправил плечи и, глядя на впервые расчесанную голову Звенкина, произнес:

— А может, теперь скажешь, отчего ты и какой ты супротивник?

— Скажу, — неожиданно объявил Звенкин и поднялся, взмахнул длинными руками, чуть не касаясь ими потолка.

— Ой! — вскрикнула Зина и вся залилась румянцем. — Не надо-о-о!

— Не, — Звенкин отмахнулся. — Начал уж. Было это, стало быть, годков двадцать. Сказали мне, ежели я в двенадцать часов ночи в бане съем черного кота, тогда воруй: никто не приметит.

— Ну, ну, — с каким-то страхом понукнул его Ахметдинов.

— Ну и съел. Пошел, стало быть, на базар. Гляжу, воз с пятериками муки. Я, знаешь, цоп мешок — и понес: думаю, кота-то съел — не увидят. Ну, а меня увидели, и по шеям. С тех пор я и есть супротивник.

— Кому супротивник? — спросил Иван Кузьмич, пораженный рассказом Звенкина не менее, чем Ахметдинов.

— Власти.

— Власти? Позволь, ты мешок слямзил, а она тут при чем, власть? — серьезно запротестовал Иван Кузьмич.

— Приметы нарушила. При старом режиме, ежели съешь кота, — воруй во все просторы. А тут — примету власть нарушила.

Иван Кузьмич, отвалясь на спинку стула, вдруг прорвался хохотом.

— А ты его в каком виде съел-то? В сыром или вареном?

— Ясно, в вареном.

— А надо бы в сыром, да с шерстью. Ах ты, дылдушка! — Иван Кузьмич оборвал хохот и серьезно проговорил: — Да зачем тебе воровать, коль у тебя руки золотые? Ты ведь мастером у станка за какое время стал? За пять месяцев?

Звенкин посмотрел на свои руки и, уже мягко улыбаясь, ответил:

— Ныне это понял, — он некоторое время молчал, затем повернулся к Ивану Кузьмичу. — Верю я тебе, Кузьмич, как крестному своему, и тебе, Ахметдинов, — как други, значит, вы мои. Еще бы один навоз с плеч моих, тогда и ключ свой хоть в фонд ай куда. — И заторопился. — И ты, Зина, мне тут поперек горла не стой. — Он встал, шагнул в кухню, открыл подполье, нырнул туда и через несколько минут вынырнул, ставя на стол покрытый узорами плесени кожаный мешочек. — Вота, — тяжело дыша, выдавил он и посмотрел на Ивана Кузьмича, видимо ожидая, что тот заахает. Но Иван Кузьмич глядел на мешочек так же недоуменно, как и Ахметдинов. Тогда Звенкин развязал мешочек и высыпал на тарелку золотой песок. — Все поджилки мои в этом мешочке, — сказал он и сразу весь вспотел. — И хочу… мешочек… на корпус этот… танковый.

— Э-ге-ге-ге-ге, — протянул Ахметдинов, тоже потея.

— Убери, — Иван Кузьмич ткнул пальцем в тугой мешочек. — Нет, не в подпол, а вон туда, в уголок, и прикрой, а то еще какой-нибудь дурак войдет — и целая история: откуда, зачем, почему вовремя не сдал? Эх, человеческая жизнь, она сложна. Дурак этого не видит. — А когда Звенкин с испугом убрал мешочек, продолжал: — А теперь налей, всем налей. Да дай-ка я сам, а то у тебя руки трясутся, — и, налив всем водки, он поднял рюмку, произнес: — За твое здоровье, дорогой мой друг, как брат… И пойми величие души своей: не всяк ведь способен стряхнуть с души пыль, как ты сейчас. Человек живет год, десять, двадцать, сорок, пятьдесят… Э-э-э-э! Сколько пыли на душе может накопить — лопатой греби. Правда ведь, Ахметдинов? А он стряхнул враз, и в этом величие его души. За твое здоровье, друг мой.

Все выпили. Потом еще. Закусили блинами. И еще выпили… и заговорили наперебой. Зина вся расцвела.

— Ox! Ox! — выкрикивала она, все чокаясь с Иваном Кузьмичом. — И чего это я вас так полюбила, Иван Кузьмич? Вроде родня вы наша?

— Родня и есть, родня и есть! — выкрикивал Звенкин, весь уже пылая.

— Вот семейство бы ваше сюда, жену, сынков, — и Зина ласково посмотрела на Ивана Кузьмича.

Иван Кузьмич сначала нерешительно тронул ее за локоть, затем встал и поцеловал в щеку.

— Спасибо тебе, Зина… за ласку твою, — и, повернувшись, обнял Звенкина и его поцеловал, но не в щеку, а прямо в губы. — И тебе спасибо.

Звенкин растерялся, потом вскочил, раскинул длинные руки, как бы ловя Ивана Кузьмича.

— Ну… Ну, сроду такого не было, сроду. Слышь, Кузьмич? А уж ежели на то пошло, иду в корпус этот.

Зина побледнела. Тогда снова поднялся Иван Кузьмич и, посмотрев в просветлевшие глаза Звенкина, раздельно отчеканил:

— Зина, ты поперек дороги не стой. Меня пустят — пойду.

— И я! — вскрикнул Ахметдинов, потрясая кулаком.

— Да ты и убьешь. Кулаком убьешь! Право, убьешь, — умиленно поглядывая на его кулак, заговорил Звенкин.

Ахметдинов обнял его и затянул:

— Стоп, — остановил Иван Кузьмич, — я думаю, споем мы там — у себя, на общем празднике. Поедемте-ка к рабочим. И ты, Зина.

Зина вспыхнула, вся сгорая от радости, но тут же вяловато опустилась на табуретку, тревожно посматривая на сундуки, шкатулки, на вешалку, где висела одежонка, на мешочек с золотым песком.

Звенкин с одного взгляда понял ее и, тыча длинным пальцем себе в грудь, выдавил:

— Вот этого не своруют. Вот этого — никто не сворует, оно дано ноне на всю жизнь. Пойдем.

— Ой! — только и вскрикнула Зина, кинувшись к сундуку, вытаскивая оттуда почти новый, но старого покроя серый костюм.

У подножья Ай-Тулака, среди шатровых сосен, могучих берез полыхали костры. Они пылали всюду, опоясывая подножье горы гирляндой искр, золотя темно-голубое небо. Казалось, небо опрокинулось только над этой долиной; дальше виднелась густая, вязкая тьма… И гремели оркестры, и оглашались леса песнями, смехом, криками — так справлял свой праздник пятитысячный коллектив моторного завода. Были тут все — русские, украинцы, белорусы, казахи, узбеки, сибиряки и коренные жители Урала, и плясали, пели свое — родное и буйное.

Под сосной, на полянке у костра сидели Николай Кораблев, Альтман, Сосновский, Ванечка, Лукин, Иван Иванович, начальники цехов. Они сидели за разостланными скатертями, заставленными закусками, и отсюда с пригорка видели, как люди у костров пели, плясали, взмахивая руками, и всех тянуло туда — к другим кострам, кроме Сосновского, которому хотелось быть здесь и повеселить штаб своим баском. Он несколько раз пробовал затягивать песенки, но из этого ничего не выходило. Может быть, это случилось потому, что сначала затянул он довольно сложное: «Жил-был король когда-то», да и запел довольно фальшиво… и, уже перейдя на простые песенки, он почувствовал, что из этого ничего не выйдет… Даже чувствуя это, он не отступал: его сначала поддерживали, а потом он один, взмахивая рукой, как бы руководя хором, заканчивал песни.