Федор Панфёров - Борьба за мир [2-я редакция]

— Да, да. И это красиво, — проговорил он и с грустью закончил: — Но ее нет. Ее нет! — и снова зашагал, еще более косолапя.

Вскоре он попал в бурелом и полез через него, обдирая руки, лицо. Вначале ему показалось, что бурелом вот-вот кончится. Но чем дальше он лез, тем бурелом становился более перепутанным, темным. Иногда откуда-то сверху светило солнце, и тогда Николай Кораблев видел, как на камнях, греясь на припеках, свернувшись клубками, лежали змеи — золотистые, пестрые, черные.

— Ох, ох! — вскрикивал он. — Вот это забрался. Ох, ох! — с него уже катил градом пот, а конца бурелому еще не было видно.

Только часа через полтора он выбрался на поляну и, почти обессиленный, упал на пожелтевшую траву. Сердце у него колотилось, ободранные руки саднило… Отерев кровь платком, он посмотрел на солнце, намереваясь определить, куда идти к строительной площадке. Но когда он уходил от костров, была еще совсем ранняя заря, и теперь он по солнцу ничего определить не мог. В висках у него стучало. Конечно, он может тут питаться ягодами — брусникой, малиной, ежевикой. Но так его ведь ненадолго хватит. И никого нет. Он прислушался. В верхушках густых сосен полоскался игривый ветер, где-то журчал на разные лады горный ручей.

— Надо все-таки идти, — проговорил Николай Кораблев и, криво усмехаясь, добавил: — Вот, Танюша, я и затерялся. Ты затерялась где-то… а я в лесу. Но ведь это глупо — затеряться в лесу, — он даже рассердился и крупно зашагал, куда повели ноги.

Он шагал, ломая сухие, перегнившие сучья, временами чувствуя, что за ним кто-то следит: иногда слышал посторонний шорох, гул падающего камня, треск сучьев. Не медведь ли? Зверь весьма любопытный. Однако любопытство его совсем некстати. Интересовался бы другим, например диким медом. Подсмеиваясь над собой, угомоняя этим страх, Николай Кораблев поднялся на облысевшую, как череп престарелого деда, вершину.

И отсюда с лысой вершины перед ним открылось все величие Урала: дали, окутанные синей дымкой, тянулись в глубь хребта, и ничего не было видно, кроме этих горных озер, сжатых скалами, кроме этих пиков и густых до черноты лесов. Ничего не было видно — ни жилья, ни железной дороги, ни шахт, — только леса, леса, горные озера, причудливые вершины и полное безлюдье.

«Пропаду я тут», — со всей ясностью пришла ему мысль, и он вспомнил рассказ о том, как совсем недавно чиркульский делопроизводитель, заядлый охотник, один отправился в уральские леса… и заблудился. Его нашли на шестнадцатый день. Он, мертвый, лежал у камня. На груди была приколота записка: «Блуждаю одиннадцатый день. Ел сырую дичь. Нет спичек. Больше не могу».

«А кстати, есть ли у меня спички? — Николай Кораблев пошарил по карманам и, пока шарил, отыскивая коробку, весь покрылся потом, и найдя, облегченно вздохнул и снова: — Ну, а чем я буду убивать? Ножа даже нет. Пропаду», — подумал он и дрогнул.

Откуда-то со стороны раздался трубный зов. Властный, торжествующий, он прокатился по ущельям, вырвался на долину и понесся над вершинами гор. Оборвался. И снова катился, как бы вызывая кого-то на смертельный бой.

— Что это такое? — Николай Кораблев прислонился к дереву, готовясь к защите.

— А это лось трубит, самец. Самку зовет к себе: у них осенью свадьба, — из-за скалы показалась седенькая курчавая, как березовый пенечек, голова, затем выпрыгнул, отряхиваясь, как зайчонок, и сам Евстигней Коронов. Выпрыгнул, встряхнулся и заиграл словами:

— Ах, сокол ясный, поднебесный, синя птица ты моя. Да рази ты не слыхал, сколько люду так загибло в лесах этих уральских? Скажи Надюше спасибо, мигнула она мене. Ох, ты лютый, Николай Степанович. По следам иду за тобой, думаю, ай, не догадается, что не в ту сторону шагает, а в самую глухмень. Нет, прется. На-ка, вот покушай, — и подал замасленный картуз с переспелой лесной малиной. — Покушай, и айда — пошел в обратную. Дело-то ведь уж к вечеру. Будет, нагулялся. И вот это поешь, — он достал из кармана кусок хлеба, подал его Николаю Кораблеву. — Айда! Вон там, у ручья, поешь. Эх, здорово еда идет у ручья. Обмакнешь его, хлеб-то, в воду студену, и вроде баранина. Ну, истинный бог, баранина, и та дома не такая вкусная, как тут хлеб.

И побежал, прыгая через расщелины, рытвины, перебираясь через острые глыбы, обходя буреломы так, будто тут уже десятки раз бывал. А подбежав к ручью, стремительно выбивающемуся из-под высокой заросшей мхами скалы, присел и снова заиграл словами:

— Ах! Ты гляди, какими слезами земля человека угощает. Слеза! Кристальная, — и, вынув из кармана второй кусок хлеба, он обмакнул его в воду. Мелко пережевывая, он долго говорил что-то такое про ручей, про реки, про леса, делая вид, будто не замечает, что Николай Кораблев вовсе не слушает его. Доев свою порцию хлеба, бережно собрав и кинув в рот крошки, старик сказал: — Раньше толковали, хлеб сорить грех, потому что он есть тело Христово. Вишь ты, чего придумали. А и верно, сорить грех: хлеб труда большого стоит. Из-за ево миллионы погибают. На днях я встретил одного такого. Спрашиваю: «Ну, трибунный человек, выкладывай мне сразу, из-за чего война?» Слышь, то да се. Усмехнулся я, потому что я в точку понимаю — из-за хлеба война на земле: доставать его трудно, хлеб, а ну-ка я его мечом завоюю. Чуешь? — И, тронув Николая Кораблева за колено, мягко произнес: — Что? Сокол ясный, поднебесный, тяжело тебе?

Николай Кораблев кивнул головой.

— Чую, знаю, тижело. И не оттого тижело, что дела у тебя — беда. Дела-то у тебя на заводе золотом неувядаемым покрыты, да в квартире пусто. Бабенку бы тебе заиметь. — Через весь лоб Кораблева легла резкая складка. Коронов, увидев это, заспешил: — И я… и я тоже говорю — это срамно. Так же срамно, как у гроба жены законной с сударушкой целоваться. Срамно. И знаю твою линию к Надюше — чистая линия, как этот ручей. Напоказ бы твою линию… И тоску твою знаю. А ты неси ее — правду такую на плечах своих! Неси! Лжу — ее легче нести: она, как пух, дунь — и разлетится. А правда тяжела, как чугун. Зато, когда к месту придешь — к судилищу народному, свалишь с плеч правду-чугун, пот со лба вытрешь и с великой радостью скажешь: «Вот, братцы, какую правду я всю жизнь на своих плечах нес». И возвеличат тебя. А она, жена-то твоя, вернется к тебе и ноги твои поцелует за сердечную чистоту твою.

У Николая Кораблева задрожали ресницы, на глазах навернулись слезы, и он тихо произнес:

— Спасибо тебе, мудрый человек!

Из маленькой квартирки Николай Кораблев недавно перешел в новый, еще пахнущий сосной коттедж, построенный специально для директора Иваном Ивановичем. Коттедж стоял недалеко от шоссе, в бору, у подножья горы Ай-Тулак. Тут было все предусмотрено, как будто Иван Иванович знал и чувства и думы Николая Кораблева: пять комнат явно были построены не только для семьи Кораблева, но и для Нади, большой кабинет наверху, уже заполненный книгами, где-то разысканными Иваном Ивановичем, огромная застекленная веранда, предназначенная для мастерской Татьяны. Но главное, во всех комнатах, кабинете и особенно на веранде было столько света и солнца, что казалось, все это находилось не под крышей.