Федор Панфёров - Борьба за мир [2-я редакция]

— Не с угарцем и не с прохладцей, а так себе.

— Средненько? И это можем. Раздевайтесь, а я все ментом приготовлю, — и скрылся в бане.

Пока Николай Кораблев раздевался, боец в бане открыл окно, плеснул воду на раскаленные камни и сразу окутался иссиня-белым паром, выкрикивая:

— Всякие генералы бывают! Всякие. Иной скажет: «Ермолай, такую баньку, чтобы пятки жгло». Ну, и такую состряпаю. А он придет, сунется в такую и бегом оттуда, да в крик: «Что ты, Ермолай, угорел, что ль? На раскаленную сковородку меня кинул!» Ну, я понимаю, без обиды понимаю: значит, у генерала нервы или как еще говорят: «И хочется и колется». Меняю маршрут такому генералу. А вот Макар Петрович слово держит. «Сделай, слышь, чтобы все места как есть жгло». Сделаю. У-у! Он залезет на полок и давай веником хлестаться — караул кричи. Темно все кругом, света вольного не видать, а он дерет и дерет веником, да еще покрикивает: «Поддай! Поддай!» Ну, из бани-то его выволакиваем под руки: вроде лошадь после пробега, устает.

— А как Анатолий Васильевич?

— Благородно моется… Пожалуйста, средненькая, — проговорил Ермолай. — Кто что любит, тому мы и должны тем угодить. Так, не так?

— Конечно. Зачем навязывать то, что человек не любит, — ответил Николай Кораблев, входя в баню.

Тело обдало сухим жаром, и Николай Кораблев как сел на лавочке, так и замер: не хотелось двигаться.

Ермолай сказал:

— А ты силен (тут, в бане, он всех называл на «ты»: голый чина не имеет). Гляжу, у тебя спина… ноги… руки те ж. Силен, верное мое слово. Может, ты из тех — «физбеги». Лезь на полок — в рай, а я тебе туда все подам. А чуешь, как уксусом-то марит. Это Макар Петрович меня научил, сказал: «Банька с уксусом — все одно что пельмени с уксусом». Видал? Хитер мужик!

Забравшись на полок, Николай Кораблев спросил:

— А это кто, «физбеги»?

— А те, кто ногами хлеб зарабатывает. Припустится по кругу, и платят, — удивленно произнес Ермолай. — Дешево кусок хлеба достается. Ты был физбегом?

— Нет. Не был.

— А кто же?

— Да так себе.

— Так себе людей, милый, не бывает в стране нашей: каждый человек свою точку имеет, — подав воду в тазике и попробовав ее пальнем, он. чуть подождав, снова заговорил: — Любопытство. А может, ты из смершев? Говори. Я ведь все равно узнаю: ко мне сюда все идут, как в штаб особый — банный… И голый человек все скажет.

— А я даже не знаю, кто это — смерш? — намеренно произнес Николай Кораблев.

— Смерть шпионам, капут, значит. Ты вот что: раз на полок залез, тело хочешь погреть, тогда на голову водичкой плесни, не то кудри твои осекутся. Вот так, водичкой холодненькой, — и опять ни с того ни с сего: — Их тут на войне черт те что, шпионов-то. Однажды и ко мне один приперся. Вот нахал! Я ведь уж каждого разгадаю: человек передо мной голый. И этот разделся. Залез на полок. Гляжу, обращение со мной не то, брезгует, когда я, например, пальцем воду щупаю. У меня Рокоссовский мылся и то: «Ермолай, поддай жарку. Ермолай, милый, потри спину». Ну, как есть по-людски — друг. А это, чую, не тот. Ну и шепнул я Саше Плугову, а он смершу. Те пригляделись, и — цоп: шпион мировой.

— Ну, цоп. А дальше?

— Это мне неизвестно, — со вздохом и сожалением произнес Ермолай.

— А может, тот и не шпион был?

— Очень даже возможно. Только я так думаю: раз человек передо мной голый, значит весь как на ладони.

— Да ведь он телом голый, а душа-то закрыта. Вот я тебе сейчас скажу: «Не дотрагивайся до меня: брезгую». Что же, шпион я, выходит?

Ермолай, ошарашенный, приостановился, а Николай Кораблев, подумав: «Хвастун», — снова спросил:

— Это кто же Саша-то?

— Саша? Полковник у нас тут один. Ну, мы все его Сашей зовем. Отчего, не знаю.

— А ты давно по банным делам?

— Скоро год — юбилей. Под Москвой я еще в армию попал… в пятую дивизию. Ну, меня мина и шарахнула: шею вот и ногу ту же. За это подчистую получил.

— Чего же домой не ушел?

— Домо-о-ой! Дом-ат мой ух так далеко! Впрочем, отселя рядом, да через Орел надо, а в Орле гады. Я ведь молодой, — чуть погодя, о чем-то подумав, снова заговорил Ермолай: — Мне ведь всего тридцать два. Это война меня согнула в бараний рог.

— Семья у тебя есть?

— А как же? — удивленно проговорил Ермолай. — Жена — раз, дочка — два. Нинка! Ух. Востроглазая, а язык — так и режет, так и режет. Окромя того, отец — Ермолай Агапов. Умный. Не в него я пошел, каюсь: тот в мои-то годы полком бы уже командовал — факт непреклонный. Однако и я, как рядовой, давал фрицам жару-бою. Тяжело нам было под Москвой-то, лезли на нас фашисты, как мошкара. Больно хотелось им на Красной площади побывать. Ну, мы их и оглоушили, аж пятки засверкали. Добежали вот сюда, под Орел и ни с места: в землю зарылись — и ничем недостать. Учимся. Воевать учимся.

Николай Кораблев понял, что Ермолай повторяет, истолковав их по-своему, слова Анатолия Васильевича, а тот как бы в подтверждение этого тоненьким голоском, подражая Анатолию Васильевичу, продолжал:

— Герой не тот, кто выскочит на врага, грудь вперед и кричит: «Вот я какой! Ничего не боюсь! Бей меня!» Экий герой! Не-ет, ты врага сумей убить, а себя убивать не давай — вот тогда герой.

— А солдат у вас много ли?

— Пустынь! — выпалил Ермолай, натирая мочалкой спину Николаю Кораблеву. — Прямо скажу: пустынь.

— Пустынь? А как же вы драться-то будете?

— А уж так, чеши затылок: многие в боях полегли, а новых нет. Тяжело Анатолию Васильевичу, что и говорить. Будь у него людишки — давно бы выпихнул немчуру из Орла. Да вот нет и нет. Лезервов нет, — знающе добавил Ермолай.

Из бани Николай Кораблев попал к «себе». Ему отвели хату. Стены хаты побелили, в углу поставили железную кровать, на кровать постелили тюфяк, простыню, одеяло. Тут же рядом покрытый газетами стол.

Николай Кораблев вошел, осмотрелся, глянул на часы — было уже восемь вечера. Он решил немного отдохнуть, а потом направиться к Анатолию Васильевичу.

«Как же это так «пустынь»? — вспомнил он разговор с Ермолаем. — «Пустынь». Надо спросить Анатолия Васильевича», — с этой мыслью, сбросив с себя пиджак, ботинки, он лег на постель и тут же, намотавшись в дороге, уснул непробудным сном.

Ночью с ним происходило что-то непонятное: он вдруг просыпался, ощущая, как под ним ходуном ходит кровать, как сотрясаются стены избушки, а на улице вспыхивает что-то огненное и нахально лезет в подслеповатые окна. Он не мог понять, сон это или явь: уж слишком все вспыхивало в комнате и все становилось чересчур огромным.

— Николай Степанович! — загремел над ним голос Галушко. — Без десяти восемь. Командарм требует к себе.

Николай Кораблев вскочил с постели, протер глаза, посмотрел на улыбающегося Галушко.

— Ага! Утро уже. Да неужели я так с вечера и до утра? Вот тебе и на часок! Сейчас, — и он потянулся было к ботинкам, но Галушко, держа в руках сапоги, военный костюм, сказал: