Мария Прилежаева - Удивительный год

— Ступайте, ступайте в дом. Простудитесь! До свидания.

Женщины ушли, смотрели в окно. Улыбались, кивали, махали, как всё всегда при отъездах. Владимир Ильич, накинув шубу на плечи, стоял на крыльце.

— Дом-то какой у вас, Владимир Ильич. Вчера вечером второпях не заметил.

Сильвин занёс ногу в кибитку, но не садился, с любопытством разглядывая дом. Что-то в этом доме отличное, особинка какая-то, поэтический штрих. Два точёных столба как колонны поддерживают крышу крыльца. У крыльца нет перил, три длинных ступени. И всё. А среди всех — дом особенный.

— Верно, особенный, — подтвердил Владимир Ильич, — Строили по чертежам декабриста Александра Фролова. После каторги в Шушенском жили на поселении два декабриста. Потом польские революционеры ссыльные жили. Теперь мы. Пусть бы на нас и кончились сибирские ссылки, а? Ну, поезжайте. Ермаковское почти рядом, вёрст пятьдесят. Что для нас, сибиряков!

— И-их вы, родименькие! — занёс кнут ямщик.

— Стой! — крикнул Сильвин. — До свидания, Владимир Ильич! Леопольд, а ты проводи.

Он втащил Леопольда в кошеву. Через минуту кони вымчали её из проулка и несли по раскатанному следу по улице.

Морозный ветер свистел в ушах, резал лицо. Видно, не близко ещё до сибирской весны.

— Декабристы, поляки, мы — в раздумье перечислил Сильвин. — «Мне грустно и легко. Печаль моя светла» — бормотал он стихи.

Но разговора с Леопольдом не получилось. Мешала маячившая перед глазами спина ямщика в бараньем тулупе.

— Пожалуй, до свиданья, дружок, — скоро решил Сильвин. — Ты мне нравишься. Авось ещё увидимся. А сочинение это, — он кивнул, подразумевая книгу Энгельса, сунутую Леопольдом за ремень под шубейкой, — весьма для нашего брата полезная штука!

Он сказал: «для нашего брата». Услыхал бы отец, какого о Леопольде мнения профессиональный революционер, товарищ Ульянова! Леопольд во сне и наяву мечтал стать действительно «нашим братом», у которого одна цель в жизни — бороться за волю родной, дорогой Польши! Дрога Польска. Свента Польска.

Он стоял посреди улицы и смотрел вслед кошеве, которая уносилась дальше и дальше, вздымая позади себя белое облако снега. И скрылась. А ямщик не узнал Леопольда. Было бы Леопольду, если б узнал!

Но тут Леопольд заметил, что стоит против волостного правления и что с крыльца его манит писарь в одной жилетке поверх рубахи, с заложенным за ухо пером.

— Эй, ты, подь сюда, ты!

Леопольд подошёл, удивляясь, зачем понадобился писарю.

— В контору ступай. Унтер требует.

После сегодняшнего тихого светлого утра в доме Ульяновых Леопольд словно в болото свалился, очутившись в замусоренной конторе, где в углу брошен был обшарпанный голик, горький дым стоял от махорки, на стене висел загаженный ещё прошлогодними мухами портрет царя и царицы в коронах, а под царским портретом, расставив ноги, сидел жандармский унтер-офицер с шашкой. Сидел курносый, с рыжими глазами кот. Золотистые усы перечертили его отвислые щёки. Он ещё их прямил и расправлял пальцами, то один, то другой ус.

— Государственного преступника провожать ездил? — спросил унтер, слегка громыхнув шашкой об пол.

Леопольд смешался. Он не мог сообразить, надо или нельзя спорить против того, что Михаила Александровича Сильвина назвали преступником. Не знал, как на этот вопрос отвечать.

— Брови супишь? — строже громыхнула шашка. — Засажу в кутузку, чтобы знал, как противу начальства хмуриться.

Леопольд снова смолчал. Леопольд ужаснулся. Если они его засадят в кутузку, не скрыть, что у него за ремнём. За ремнём у него книга Энгельса «Развитие научного социализма». Чья? Откуда? Нетрудно отгадать. А Владимир Ильич предупредил: «Они от одного слова „социализм“ в набат бить готовы».

Леопольду показалось, книжка сползает у него из-под ремня. Ползёт, ползёт, сейчас шлёпнется на пол. Он стоял ни жив ни мёртв.

— Ах, попалась, птичка, стой, не уйдёшь из сети — сипло промурлыкал унтер, прямя за кончики усы. — О чём между ссыльным Ульяновым и проезжим Сильвиным был разговор? — спросил он грозным голосом, от которого у Леопольда прошёл по коже мороз, спросил тихо, ибо они не одни были в конторе: писарь, вынув из-за уха ручку с пером, старательно что-то писал, а на краешке лавки бочком ютился шушенский учитель, человек с толстым, как картофелина, носом, разрисованным лиловыми жилками. — О чём был разговор? Отвечай без утайки.

— Об охоте.

— Несущественно. Дальше?

— О климате.

— О чём? О чём?

— О шушенском климате.

— То для отвода глаз. Дальше.

— О пельменях говорили. Как в Сибири на всю зиму пельмени морозят.

— Врёшь! — выходя из себя, гаркнул унтер.

«Вру. И буду врать. И ни капли правды не узнаешь, ори не ори», — думал Леопольд, глядя на унтера своим светлым, дерзким взглядом.

— Имя! — Унтер стукнул кулаком по лавке. — Имя, фамилие спрашиваю!

— Леопольд Проминский.

— Леопольд! Что за кличка такая собачья?

— Поляки. Отец за недозволенность политического поведения выслан. Из таковских, — угодливо подсказал учитель, весь вытягиваясь в сторону унтера.

— Из шельм, стало быть, хе!

— Отец працовиты роботник, здольны, одважны! — бешено закричал Леопольд.

Он терял голову. Он на него бросится. Надаёт по морде унтеру.

Вдруг Леопольд почувствовал, книжка едет из-под ремня. В самом деле едет, он почувствовал. Это его спасло. Он не успел броситься на унтера. От одной мысли, что книжка Владимира Ильича попадёт им в руки, внезапная бледность разлилась у него по лицу, он обессилел, у него задрожали ноги от слабости.

«Струсил», — понял унтер.

И, сознавая неограниченность своей силы и власти, сказал почти милостиво:

— Ты на собачьем своём языке не лопочи, когда начальство с тобой разговаривает. На русской земле русский хлеб ешь. Позабудь про своё лопотание.

Что они сделали с Леопольдом! Как ему теперь быть? Куда деваться? Подскажите, люди, товарищи, как ему быть!

Молчи, молчи. Пересиль себя. Они только и ловят, чтобы ты сплоховал. Не сделай ошибки! Им только и надо. Не попадайся им в яму. Они волки. Они тебя слопают.

— У меня не собачий язык, мой язык польский, — прыгающими губами сказал Леопольд. — Когда нашего великого Адама Мицкевича выслали из Польши в Россию, он не продал польский язык.

— Догрубишься, что отцу срок ссылки набавят. Мицкевича приплёл, Адама какого-то. Тоже, чай, был Ступай, брысь покамест. Да помни.

Леопольд вышел из конторы. У него были сухие, холодные, как льдины, глаза, но внутри он плакал навзрыд, когда шёл из конторы. Если б можно было заплакать! Если бы можно прибежать к Владимиру Ильичу, рассказать, как унизили его! Бежать к Владимиру Ильичу? Книжка здесь, за ремнём. Бежать? Рассказать? Посоветоваться? Спокойно, Леопольд. Рассудим спокойно. Он работает, пишет книгу «Развитие капитализма в России». Лишнего часа нынче утром с товарищем не позволил себе посидеть. Беги. Выбивай его на целый день из работы. А если не стерпит, сцепится с унтером? Набавят в наказание срок ссылки. Нельзя. Татусь! Милый татусь, и тебе не скажу. Никому не скажу.