Мария Прилежаева - Удивительный год

Никто не слышит, шуршит тальник над Шушей. Владимир Ильич суёт Леопольду секретные рукописи. Надо закопать. Леопольд крадётся. Что так страшно стучит в висках, будто маятник взбесился и колотит, колотит?.. Это кровь бьётся в висках. А это что? Бегут. Топот сапог. Кто-то ломится сквозь тальник. Шашка жикнула над головой. Она жикает, когда её заносят. «Не надо! Не рубите меня. Я не хочу умирать!» — «Тогда признавайся!» — «Ни за что!»

Раньше Леопольд посвящал свои фантазии Владимиру Ильичу. Теперь делил между ним и Елизаветой Васильевной. Совсем недавно он опасался её насмешливого языка, готовый на каждую насмешку обидеться. Совсем недавно. Теперь Его мальчишеская преданность началась с того, что однажды она рассказала ему о себе молодой. И о поручике Крупском.

У них была крохотная дочка Надя, когда он приехал служить начальником в один польский уезд. Что касается Нади, девчонка не много соображала тогда. А жена, Елизавета Васильевна, положила руки на плечи мужу и, спокойно глядя в лицо, сказала:

— Знай, что я всегда вместе с тобой.

Он снял с плеча её руку, поцеловал и поклонился церемонным поклоном.

— Скажите пожалуйста, — засмеялась она, — я не знала, что вышла замуж за рыцаря из романов Сенкевича.

— У твоего рыцаря немного другие взгляды, ответил он.

В городе, куда его прислали служить, подлые дела устраивали царские правители. Время от времени рано утром на городской площади раздавался барабанный бой, резкий, жёсткий, поспешный. Люди бежали на площадь. Мужчины, женщины, дети, лавочники, служители костёла — все бежали, несмотря на раннее утро. На площадь приводили старых евреев. Они упирались. Их тащили, вязали за спины руки. Барабаны били Под барабанный бой у евреев остригали пейсы.

Однажды в разгар процедуры на площадь прискакал начальник уезда поручик Крупский. Выхватив на скаку револьвер, выпалил в воздух.

— Барабаны, молчать! Кру-гом марш! Долой с площади! И чтоб никогда.

Может быть, это происходило не так. Может быть, он не стрелял. Леопольду хотелось, чтобы он стрелял. Бац! Бац! Леопольду нравилось, что в гневе он был бешен и крут и прискакал на коне. Конь кружил под ним, вставал на дыбы, мёл булыжник площади длинным хвостом.

Не много попадалось таких начальников в царской Польше! Он без пощады выгонял взяточников из контор и различных присутственных мест. Не терпел, когда царские чиновники унижали поляков. Вот, например, чиновники распорядились не огораживать польские кладбища. Свиньи бродили по кладбищу и разрывали могилы. Начальник уезда положил конец таким безобразиям.

Много грехов против русского правительства накопилось у поручика Крупского.

Чиновники говорили: «Не обязательно знать польский язык. Пусть они знают русский».

«Если ты приехал в Польшу служить, обязательно!» — говорил он.

Константин Игнатьевич Крупский знал польский язык превосходно. Велел учить польскому дочь. А как танцевал мазурку! Лучше поляков.

В этом месте рассказа Владимир Ильич вставил:

— Лишку хватили, Елизавета Васильевна, ей-ей! Не хуже поляков, и то хорошо.

Елизавета Васильевна и не подумала уступить.

— Мне ли не знать, как он мазурку танцевал! Дама-то кто была у него?

Тут, конечно, Владимиру Ильичу пришлось сдаться. Против такого аргумента не поспоришь.

Недолго позволили Крупскому служить в Польше. Крупский ведёт в Польше вредную для русского правительства линию. Крупского отдали под суд. Шесть лет разбирались в суде его преступления. За три года до смерти только был оправдан сенатом.

Между тем Паша, забегавшая по дороге за Энгбергом, которого Владимир Ильич велел кликнуть, уже тараторила снова:

— Леопольд, Леопольд, дядя Оскар бреется, галстук налаживает, ждать не велел, сам, однако, придёт. Ладно, что дома! Утро охотился, полную сумку уток набил, хвалится, хвалится, а мне не в диковинку, я и лебедей видывала. А кто к нам приехал, Леопольд, и не спросишь, больно уж гордый, слова не вымолвишь лишнего. Сильвин к нам приехал, вот кто!

— Сильвин? Что же ты молчишь!

И они задами помчались к улочке, где над Шушей был дом с двумя колоннами. На крылечке Женька встретила их радостным лаем. Ещё Минька дожидался их на крыльце, соседского поселенца мальчонка лет шести, бескровный и хиленький, как увядающий цветок, которому недолго оставалось качаться от ветра на тоненьком стебле, недолго. Облизывал вяземский пряник, жалея куснуть.

— С опозданием вас! Все гостинцы раздарены. Мне пряник достался да карандаши разноцветные, а вам шиш. Не опаздывай.

— Врёшь, однако, — хладнокровно ответила Паша.

Они ввалились в кухню. Из кухни в столовую комнату.

И там Леопольд очутился в крепких объятиях Сильвина.

— Здравствуй, здравствуй, дружок! Ба! Да ты вырос, на пол-аршина прибавился. А мускулы где? А с Энгельсом справился? Владимир Ильич в тот раз снабдил тебя Энгельсом, осилил? А мускулов мало. Мало. — И одновременно хорошенькой своей, любопытной ко всему и смущённой жене: — Заметь, Ольгуша, этот юноша в нашу первую встречу при всём честном народе объявил, что ты ко мне приезжаешь. Интуиция ему подсказала, а мне что оставалось? Срочно слать тебе объяснение.

— Я и не подозревала, однако, что вы сыграли такую важную роль в моей судьбе, — улыбнулась она.

— Слушайте! Слушайте! — завопил Сильвин. — Она уже «однако» усвоила. Она уже сибирячкой успела заделаться!

— Пока сибирской зимы не понюхала, до тех пор не признаем сибирячкой, — заявил Владимир Ильич. — Вот и Иван Лукич!

Вошёл отец. Леопольд удивился: никого не заметив, отец шагнул к Владимиру Ильичу.

— Владимир Ильич, не ответ ли прислали?

Боязнь и надежда были во взгляде отца. Владимир Ильич смешался.

— Дьявольская медленность почты! Или начальство медлит. Так или иначе, вопрос этот вырешится, потерпите елико возможно, Иван Лукич, а? Они ответят на письмо так или иначе. Непременно ответят!

Отец виновато улыбнулся и весь сразу потух. Увидел Сильвиных. Поклонился. Погладил ладонью макушку.

— Важное дело, Владимир Ильич?

— Чрезвычайно важное дело? До крайности важное. А что касается того, подождём ещё немного, Иван Лукич.

Они ушли к нему в комнату, отец, Сильвин и Надежда Константиновна.

— А мы, непартийная публика, идёмте на лоно природы, — позвала Елизавета Васильевна, уводя гостью в огород показывать гряды.

Леопольд стоял у окна, глядел на зелёный лужок. Сюда, в проулок, мало заезжало телег и возов, невы-топтанный лужок зеленел. Что за письмо? О чём? Куда они его посылали? Чего отец ждёт? Ждёт и боится. Почему дома молчит о письме? Даже с ним, старшим сыном, не делится. Хмурый Что у него на душе?

Наверное, Леопольд долго простоял бы так у окна, раздумывая о неизвестном письме, если бы не Оскар Энгберг. Энгберг явился слегка смущённый опозданием, но тщательно выбритый, в наглаженной, чистой рубашке и галстуке. Всё у него аккуратно. И одежда и внешность аккуратная. Светло-русые волосы с левым пробором, будто линеечкой вымеренным. Ровные усики. Выбритый круглый подбородок.