Мария Прилежаева - Удивительный год

— Видишь Большую Медведицу? — сказала Надежда Константиновна. — Ковш из семи звёзд. Когда я была маленькой, отец спросил: видишь Большую Медведицу? У отца была сказка про Большую Медведицу. Она мать, а все остальные звёзды — дети. Мать пошлёт какую-нибудь свою звёздочку проведать Землю. Как там живут на Земле, не очень ли скверно живут на Земле? Видишь, летит проведать.

— Неважно пока живут на Земле, — усмехнулся Владимир Ильич.

— Ещё звезда пролетела, — сказала Надежда Константиновна, — августовские звёзды падучие.

— Мне запомнился в детстве один звездопад, — сказал Владимир Ильич, — наверное, тоже было в августе. Отчего-то мы поздно всей семьёй были на Волге. Возвращались с парохода, очевидно, с прогулки. Отец нёс меня на руках. И мама шла возле. Я обнимал отца за шею и глядел на Волгу, огромную, ночную, чёрную, как разлитые чернила. Вдруг сестра Аня кричит: «Ловите звёзды!»

И я вижу, все звёзды падают, всё небо движется, осыпается, идёт звёздный дождь. Изумительное зрелище! Но странно, никто не помнит, кроме меня.

— Наверное, это был твой детский сон, — сказала Надежда Константиновна. — А знаешь, ведь мы одно время были с тобой земляками, задолго до Петербурга, когда вы жили в Симбирске, а мы одно время в Угличе, тоже были волжанами. После Польши отец служил там на бумажной фабрике Варгунина, на другом берегу, против Углича. Как-то мы поехали в Углич. На пароме переехали Волгу и пришли с отцом к церкви царевича Димитрия. Отец рассказал, там был опальный колокол. В него били в набат, он звал народ к бунту. За это у него отбили ухо, вырвали язык, а сам колокол надолго сослали в Сибирь. Я была совсем поражена этой историей. Как я сочувствовала бунтовщику-колоколу! Что-то мы, Володя, сегодня развоспоминались о детском.

— Хорошо мне с тобой, — сказал Владимир Ильич.

— Я счастливая, — ответила она. — Самые мои любимые люди, ты и мама, рядом. Тебе труднее, твои далеко.

— Мои далеко.

Они замолчали. Тёмное небо, полное звёзд, глядело в беседку сквозь крышу из хмеля. В тишине с берегов Шуши доносилось лягушиное кваканье.

— Мои далеко, — задумчиво повторил Владимир Ильич. — Что сегодня у них? Где они? Может быть, собрались у мамы в Подольске, у маминого старого пианино. Мама играет…

Так и было. Он угадал. В этот вечер на подольской даче Марии Александровны Ульяновой все собрались, Анна Ильинична вообще жила с матерью. Приехали из Москвы Маняша и Марк Тимофеевич, они работали в управлении Московско-Курской железной дороги. Дмитрий Ильич привёл к вечернему чаю санитарного врача Левицкого, у которого во время подольской высылки служил счетоводом. Чаепитие затянулось. Было оживлённо. Разговоры перекидывались с одного на другое. Говорили о книгах и журнальных новинках, о недавней жизни и учении Маняши в Брюсселе. Левицкий рассказывал истории из быта подольских купцов, которых по службе обязан был навещать, наблюдая за санитарным состоянием лавок и складов.

Конечно, вспомнили Шушенское. Как-то там наши, Володя и Надя? Марий Александровна отвернула кран самовара и наливала чашку, не отрываясь следя за струёй.

Всегда казался самым любимым тот, кто всех дальше. Кому труднее живётся. Кому угрожают опасности. Кого сейчас нельзя приласкать. «Володя, стосковалась я по тебе! Когда ты был маленьким, у тебя были мягкие шелковистые волосы Вспоминаю ваше детство, мои милые дети, и улыбаюсь от счастья».

Она налила чашку. Лишнюю, потому что все уже напились.

— Уф! Спасибо, настоящий летний чай с клубничным вареньем, роскошная жизнь! — сказал Марк Тимофеевич. — Позвольте встать из-за стола, Мария Александровна?

Он встал, большой, бородатый, и пошёл на террасу покурить.

— Вечер, — сказала Анна Ильинична. — Лампу пора зажигать. Поиграй нам, мамочка. Митя, унеси самовар. Маняша!

Общими силами быстро убрали со стола. В комнате должно быть чисто и прибрано, ни морщинки на скатерти, ни забытой чашки, ни брошенной книги, ни в чём нигде беспорядка. Тогда мама сядет к пианино. Не надо зажигать лампу. Не надо свечей. Она играет по памяти. Сидит за пианино, сухонькая, прямая, красивая, и играет по памяти Грига.

«Солнышко наше», — думает Анна Ильинична о матери. На душе у неё чисто, вольно, душа полна силы и нежности, и это всё — музыка, с детства мамина музыка.

Дверь на террасу открыта. Анна Ильинична стоит у двери. Она не видит, но знает: Маняша, закинув руки за голову, неподвижно полулежит в качалке, наслаждается музыкой и текущим из сада ароматом цветов. Опершись на крышку пианино, в задумчивости стоит возле матери Митя. Мужа своего, Марка Тимофеевича, Анна Ильинична видит. Он присел на перила террасы и курит. «Крестьянский сын», — шутя зовёт мужа Анна Ильинична. Верно, крестьянский сын и университетский Сашин товарищ. Он легко и естественно вошёл в их семью и стал для всех необходимым и дорогим человеком! Мамин советчик. Мой деловитый, разумный, добрый Марк. Наш чемпион по шахматам! Не шутите. Володя уж какой шахматист заядлый и то пишет, что теперь страшно, пожалуй, с Марком сражаться, когда он самого Ласкера победил. И знаменитого Чигорина Марк обыграл, об этом даже в «Русских ведомостях» писали.

«Ах, расхвасталась мужем!» — засмеялась про себя Анна Ильинична.

Тут она увидела: светлячок папиросы угас, Марк встал с перил, бесшумно шагнул к лестнице и, пригнувшись, всматривался в глубину тёмного, почти уже ночного сада, откуда наплывали пряные и густые запахи флоксов.

— Марк, что ты там наблюдаешь? — тихонько подойдя, спросила она шёпотом.

— Смотри. Вон, за калиткой. Видишь?

— Не вижу.

— Смотри внимательно. Видишь?

— Ничего абсолютно. А! Вот, кажется, вижу. Нет, ничего А! Вижу, да.

Глаза пригляделись к темноте и различили шатры лип в саду, узенькую дорожку от террасы между кустами, клумбу с флоксами, калитку, за калиткой силуэт человека. Он прислонился к забору, наполовину укрытый разросшимся возле калитки шиповником.

— Этот тип давно тут торчит, — проворчал Марк Тимофеевич.

— Пусть торчит. Разве ты не привык к наблюдателям?

— Привык, да, ах, чешутся руки отвадить! Погоди меня здесь, Анюта.

Он живо спустился с террасы и неслышно прокрался к калитке. Анна Ильинична осталась. Но что-то толкнуло её, и она тоже торопливо сошла в сад.

«Ты у нас горячка, Марк, а руки у тебя увесистые, как у Васьки Буслаева», — думала Анна Ильинична, следуя за мужем.

Он вырос у калитки как из-под земли, рывком отворил, рявкнул:

— Вам что тут угодно?

Кто-то метнулся в сторону. Анна Ильинична поймала взгляд, сверкнувший дико и злобно, увидела перекошенное страхом лицо, и человек бросился прочь.

— Не убегай! Не уходи! Стой, стой, стой — отчаянно закричала Анна Ильинична и побежала за ним, спотыкаясь, едва не падая в темноте. — Стой, пожалуйста, Прошка!