Мария Прилежаева - Удивительный год

Он остановился. Анна Ильинична подбежала, придерживая путающуюся в ногах длинную юбку. Подошёл Марк Тимофеевич.

— Кто? Говори! Кто ты? Ну?

— Не надо, Марк, милый. Я его знаю. Прошка, ведь я здесь живу. Ты знал? Ты ко мне приходил?

— Нет.

Что с ним стало? Худ, как скелет. Скрытный, недоверчивый взгляд. Злая усмешка на губах. Его подменили. Полно, Прошка ли это?

— Ты меня узнаёшь?

— Как же! Писательница А. Ульянова, хэ!

«Никто не ответил бы, что писательница, только он.

Как жалко у него получилось его защитное „хэ“! Верить ему? Откуда ты знаешь, что ему можно верить?» — колебалась Анна Ильинична.

Он стоял и глядел исподлобья. Одичалый какой-то, затравленный. Ведь почти мальчишка ещё! Он несчастен, это видно. Ему надо помочь. Анна Ильинична перестала колебаться. Взяла за локоть и повелительным тоном:

— Идём.

Боже, какой худой локоть! Можно уколоться об его локоть. Что с ним сталось? Зачем он здесь? Что ему надо?

— Как ты хочешь, ни за что не отпущу тебя, Прошка, пока не поговорим. Тогда на вокзале нескладно получилось.

Он промолчал. Но шёл рядом с ней по дорожке сада. Навстречу им лилась нежная, немного грустная музыка. Прошке казалось, страшно грустная, такая грустная, что заломило сердце. Зажёгся свет в комнате. Выхватил из темноты грядку с настурциями перед террасой. А сад стал ещё чернее и тише.

Марк Тимофеевич, ничего не понимая, шёл сзади.

Музыка оборвалась, когда они появились. Мария Александровна встала навстречу приведённому дочерью юноше. Его худоба и угрюмый взгляд удивили её, но она ни о чём не спросила, доверяясь Анюте.

— Здравствуйте.

Он не ответил. Во все глаза глядел на неё. На её чёрное платье и белые волосы.

— Садитесь, пожалуйста, — приветливо сказала Мария Александровна.

Странный, нелепый парень! Но что-то в нём вызывало у неё приязнь и участие.

— Мамочка, сейчас ты узнаешь кое-что интересное о нашем госте, — сказала Анна Ильинична. — Сейчас, друзья, я вам представлю его, моего старого петербургского знакомого.

Она подошла к самодельной книжной полочке, висевшей у стены на длинных шнурах, достала толстый том.

«Зачем ей понадобилась Володина книга?» — в удивлении подумала мать. Эта книга по-особенному была ей дорога. Она начиналась у неё на глазах. Володю арестовали. Они с Анютой переехали в Петербург, поселились вблизи от тюрьмы. Каждую передачу Анюта тащила кипы литературы для брата. Уйму справочников и всякого рода научных материалов прочитывал он от передачи до передачи! Володя в тюрьме готовился писать эту книгу. Писал он её в ссылке. В письмах Володина книга называлась у них «рынками».

«Теперь Володя ушёл уже решительно и окончательно в свои рынки, жадничает на время страшно» — писала Надя из Шушенского.

«Володя торопится с рынками», — в другом письме писала она. И в другом, и в другом.

Затем пошло от Володи.

«Я кончил четыре главы, и сегодня даже переписка их набело заканчивается, так что на днях посылаю вам ещё III и IV главы»

— В декабре 1898 года писал он из Шушенского Анюте и Марку.

Через неделю:

«Посылаю сегодня же на мамино имя заказной бандеролью 3-ю и 4-ую главы „рынков“».

Через три недели:

«Шестая глава моей книги кончена (ещё не переписана); надеюсь недели через четыре кончить всё».

Через две недели:

«Посылаю с этой почтой заказной бандеролью на твоё имя ещё две тетради своей книги, (главы V и VI) [+ отдельный листок, оглавление]; в этих двух главах около 200 тыс. букв да ещё приблизительно столько же будет в двух последних главах. Интересно бы знать, начали ли печатать начало».

Через две с половиной недели:

«Посылаю тебе сегодня, дорогая мамочка, остальные две тетради своих „рынков“, главы VII и VIII, затем два приложения (II и III) и оглавление двух последних глав. Наконец-то покончил я с работой, которая одно время грозила затянуться до бесконечности».

Через четыре дня:

«Посылаю сегодня ещё небольшую бандероль (заказную) на твоё имя, дорогая мамочка Со следующей почтой пошлю ещё маленькое добавленьице к VII главе».

Книга писалась за тысячи вёрст, а мать знала о появлении каждой главы. Она первой держала в руках каждую главу, вчитывалась в быстрый бисерный почерк.

— Узнаёшь? — протянула Анна Ильинична Прошке. — «Развитие капитализма в России». Владимир Ильин.

У него посветлело лицо, на миг стало прежним, ребяческим.

— Мамочка! Он её печатал в Петербурге в типолитографии Лейферта. Тогда мы и познакомились. Прошка, помнишь, ты приносил мне на корректуру листы? Ты ещё говорил, что здесь всё правда в этой книге написана, ты ещё тогда политической её называл.

Внезапно он омрачился, рывком шагнул к двери, схватил скобку.

— Прощайте. Я пойду. Мне пора.

Он улизнул бы, если бы широкая ладонь Марка Тимофеевича не накрыла на дверной скобе его руку:

— Постой, парень. Успеешь уйти.

Мать приблизилась:

— Отпустите мальчика, Марк Тимофеевич.

Он отпустил.

— Вы уйдёте, у нас не держат насильно, — произнесла мать с достоинством. — Но сначала мне хочется угостить вас чаем и домашней булкой. Такой у нас обычай: обязательно угостить гостя.

Она указала на стол, покрытый скатертью. Посредине стола в вазочке стояли оранжевые и красные астры. Вдруг они покачнулись, наклонились набок и бешено завертелись, сто красных и оранжевых солнц раскололись вдребезги и усыпали осколками стол. Марк Тимофеевич успел подхватить Прошку.

— Что с тобой, парень?

— Сядьте! Пусть он сядет! — послышались голоса.

В комнате было много людей, но Прошка узнавал только мать с белыми волосами и слышал её голос.

— Вам плохо? Надо выпить кофе и непременно что-нибудь съесть.

Но он боялся их ослепительной скатерти.

— Не хочу я, некогда мне. Прощайте, отпустите меня, — просил он хриплым голосом. И озирался исподлобья. Что за люди? Куда он попал? Как во сне. Давно, в Петербурге, приснился Прошке сон про Анну Ильиничну.

— Мамочка, мне надо побыть с ним вдвоём, — что-то надумав, решительно сказала Анна Ильинична.

Мать поглядела на Прошку.

— Не бойтесь, Проша.

Анна Ильинична повела его низеньким коридорчиком, мимо маленьких комнат с жёлтыми полами. На окнах тюлевые занавески, в горшках цветы, на шнурках подвешены книжные полки. Анна Ильинична привела его в кухню. Зажгла керосиновую лампу. Осветились плита, деревянная лавка, дощатый, чисто вымытый стол. В кухне не было никого.

— Сядь, — велела Анна Ильинична. — Дам сейчас тебе есть. Давно не ел?

Прошка не ответил. Он не ел двое суток. От голода у него ломило живот, в глазах стреляли искры. Забыла Анна Ильинична оставить или нарочно не оставила книгу в комнате, принесла в кухню, положила на край стола и быстро принялась хозяйничать. Достала из шкафа кусок мяса, масло, молоко, початый пшеничный каравай, ноздреватый, пышный, с коричневой коркой. Прошка глядел на каравай, не мог скрыть волчью жадность.