Мария Прилежаева - Удивительный год

— Лошадные мы, не скажу, что кругом бедняки, нынче у зятя молотьба, баба моя с кобылёнкой нашей на помочи у брательника. А я пешочком собрался, мне нипочём, я и полста вёрст за день отмеряю в летний-то день. По осеннему времени с ночёвкой надо рассчитывать, туда-сюда и обернёшься до ночи, там, гляди, погода задует, с Саян неурочно нагонит метели, в нашей местности, случалось, под самым двором до смерти заблудятся, а мне семерых мал мала меньше сиротить неохота.

Он никак не мог подобраться к сути вопроса, всё кружил около, но Владимир Ильич, не торопя, выслушал дело мужика. Дело было вот в чём. Старшую дочь Сидора Марковича, девицу Анфису восемнадцати лет, отец с матерью отпустили в работницы к богатому мужику в их же деревне за двадцать целковых в год. Девка просватана, а приданое плохонькое, сряду, захотелось справить. Всё вроде бы как по маслу шло для Анфисы, уж и свадьбу назначили, да вдруг неделю назад прибежала от хозяев Анфиска, как холст белая, без лица. Заперлись с матерью в чулане, ревут.

Не стало Анфисе проходу от хозяйского парня. Подстерегает по тёмным углам. Прибежала девка спасаться домой. Месяц оставался до срока, а она убежала, а они — уговор нарушила, не будем платить. Выходит, одиннадцать месяцев задаром работала девка?

— Да-а-а, — задумчиво сказал Владимир Ильич.

— Что «да»-то? — испугался мужик. — Задаром, значит? На приданое девка старалась. Одного месяца не дотянула. А как и тянуть-то? Дотянешь, пожалуй. Жених-то узнает, он парень честный, они по любви сосватались, как узнает, изувечить от обиды может охальника, засудят его за увечье, навек себя с Анфиской несчастными сделает. Анфиске перед народом стыдно, и не виновата, а стыдно.

— Господи, боже мой, да чего ж ей стыдиться! — всплёскивая руками, воскликнула Надежда Константиновна так горячо и отчаянно, что мужик с удивлением на неё обернулся, а Владимир Ильич бросил шагать. — Ей не стыдиться надо, она уважения заслуживает! Анфиса гордая, чистая девушка. И жених у неё благородный. Надо поддержать в них их чистоту и достоинство, ведь есть же правда на земле? Ты согласен, Володя, нельзя такой случай оставлять, такой возмутительный случай Тут её девичья честь, их молодое счастье, их человеческое право — нельзя же бросить всё на поругание и издевательство кулаку, нельзя, нельзя! — повторяла она, крутя пуговку на рукаве. Оторвала и смешалась. Застенчивая в выражении чувств, она смутилась своего взрыва и сразу потеряла нить. — Володя, нельзя так оставить.

— Разумеется, нет.

Он подошёл, притронулся к её плечу, мгновение глядел на неё с выражением радостной и удивлённой любви.

— Видать, вы люди-то ничего, промеж себя живёте по-божески, — будто удивился мужик.

— А вот этого нельзя сказать, что по-божески, — круто повернувшись, с весёлой искрой в глазах ответил Владимир Ильич. — Живём по-человечески. Итак…

Он шагнул к конторке, взял перо.

— Обратимся в суд?

Мужик ёрзнул на табурете. На его задубелом от ветра лице появилось что-то тупо-испуганное.

— Не то, — сам себе ответил Владимир Ильич. — Обращаться в суд — значит подвергать испытаниям стыдливость и самолюбие девушки. Почему ушла из батрачек до сроку? Потянутся подлые сплетни. Нет, в суд не будем пока обращаться. Но кулаку судом пригрозим Паша!

Она влетела в эту знакомую, но чаще всего для неё закрытую комнату, где до потолка поднималась полка с книгами, а передний угол занимала конторка, та конторка, за которой писались сочинения о революционной борьбе, письма, планы, заметки, статьи, протест против кредо, за которой обдумывалась программа Российской социал-демократической партии.

— Вот что. Я буду диктовать, а ты пиши, — сказал Владимир Ильич.

Она села к столу, взяла ручку с пером.

— Итак, Сидор Маркович, мы обращаемся в волостное правление и требуем, чтобы хозяина заставили оплатить работу, требуем защиты прав, да, именно прав.

— Э! — перебил мужик и махнул рукой.

«Зря я, видно, пришёл, не найти мне для моей Анфиски помощи», — подумал мужик.

— Э! — сказал он. — Разве они, в волостном правлении, станут из-за простой девки с богатым вязаться?

И снова махнул рукой, вовсе пав духом.

— Станут, — невозмутимо возразил Владимир Ильич. — Как ещё станут, когда мы судом пугнём. Мы найдём юридическое обоснование подать на них в суд, мы им заявим, что в случае Но, скорее всего, они не решатся доводить до суда. Итак, Паша, пиши. Отчего не я сам? Мой почерк им слишком известен. Заявление пишет отец, вернее, подписывает. Конечно, они догадаются, что кто-то знающий законы стоит за отцом. Так и нужно, пусть догадаются.

Владимир Ильич продиктовал первую фразу, заглянул Паше через плечо: круглые буковки старательно выстроились в ровную строчку.

— За чистописание ты, Паша, безусловно заслуживаешь пять, даже с плюсом.

Паша зарделась от радости.

А сторожившая, как всегда, у порога Женька подняла морду, навострила охотничьи уши и громко забарабанила об пол хвостом. Владимир Ильич распахнул дверь.

— Так и есть! Соседняя нам держава с дружественным визитом, а?

Леопольд перешагнул порог. Он был необычный, чем-то стеснённый, не глядел прямо, прятал глаза.

— Здесь ещё не прошло? — участливо усмехаясь, спросил Владимир Ильич, наставив палец прямо ему на сердце, Леопольд вспыхнул. Он вспыхивал мгновенно, огненно, бурно. И мгновенно бледнел.

— Отец сказал про письмо. Если бы не вы…

— Милостивый государь, речь не о том.

— И о том в первую очередь.

А о чём во вторую? Никто не знал, что на душе у Леопольда. На душе у него лежала обида. Леопольда обидели. Кто? Владимир Ильич. В важный час, когда сзывают друзей, Леопольда забыли. Кто? Владимир Ильич!

Когда все поехали в село Ермаковское, Проминский-отец не поехал. Укутанный всеми заячьими шубками, нашитыми за зиму ребятишкам для дороги домой, отец трясся в ознобе, мать отпаивала его липовым чаем. Леопольд почти не уснул в эту ночь. Ворочался, надеялся, мучился. Вскочил до рассвета. Но его не позвали. Вдалеке он услышал бубенчики Владимир Ильич мог бы сказать: «Наш молодой товарищ Леопольд Проминский безусловно будущий член нашей партии. Залезай в телегу, Леопольд, едем в село Ермаковское».

Ведь Леопольд знал, зачем они туда едут: подписывать протест против кредо. И отец подписал. Владимир Ильич вернулся из села Ермаковского, принёс отцу протест для подписи. Отец поставил подпись: Проминский. ё А Леопольда не позвали.

Никому Леопольд не сказал про обиду. Ходил уязвлённый и скрытный, пряча глаза. А, кажется, Владимир Ильич о чём-то догадывается.

— Ответа отцу ещё нет? — спросил Владимир Ильич.

— Ещё нет.

— Ну, садись, пиши. Вот что, Паша, голубчик, слишком девичий у тебя почерк для такой серьёзной бумаги. Необходимо мужское перо.