Мария Прилежаева - Удивительный год

Но как ни близко она знала Владимира Ильича, всякий раз, когда видела и слышала его на революционной трибуне, пусть эта трибуна дощатый стол в избе Ванеева, к её знанию Владимира Ильича прибавлялось что-то новое, особенное, значительное. Его энергия, сила, предвидение, доводы, его воля и талант заражали, покоряли снова!

«Я счастлива, что с тобой, Володя! — слушая его, повторяла про себя Надежда Константиновна. — Счастлива, что у нас одна цель, одно дело, что моя помощь полезна тебе».

— Дайте мне слово, — попросил Ванеев, вытягивая руку, сам весь подаваясь вперёд.

Доминика приподняла подушки, чтобы он лёг повыше. Он полусидел, у него раскраснелось лицо, он был молод и одухотворённо красив!

— Шесть лет назад мы, петербургские студенты, Глеб, Миша Сильвин, Зина Невзорова, ты, Старков, все мы читали Карла Маркса, запершись для конспирации в собственных комнатах. Приехал Владимир Ульянов. Поставил задачу: «Не сидеть по комнатам, запершись, надо, а идти к рабочим, вооружить рабочий класс революционной наукой, марксизмом, и тогда разбудятся непобедимые силы». Что это? Предвидение? Да. Мы должны предвидеть. Кредо опасно. Кредо — первый шаг российского оппортунизма. Если не остановим, будет второй, третий, десятый. Надо остановить. Мы обязаны не дать оппортунистам расшатывать революционные силы! Надо суровее их осудить. Ещё суровее.

— Я согласен, — коротко сказал Фридрих-Ленгник.

— Кроме того, что важно, — обращаясь к Ванееву, а говоря всем, продолжал Владимир Ильич, — важно заявить, что мы и наше направление, хоть нас и сослали в Сибирь, не умерли и не собираемся умирать, а, наоборот, собираемся жить и действовать.

Говорили Шаповалов, Кржижановский, Лепешинские, каждый хотел высказать своё слово согласия, и Владимир Ильич первым подписал протест против кредо.

Протест начинался так:

«Собрание социал-демократов одной местности (России) в числе семнадцати человек приняло единогласно следующую резолюцию и постановило опубликовать её и передать на обсуждение всем товарищам».

Владимир Ильич подписался и, взяв лист и чернильницу, подошёл к кровати Ванеева. Ванеев медленно, крупно вывел свою фамилию.

Когда «семнадцать социал-демократов одной местности» разъедутся по сёлам и займутся обычными своими делами, Владимир Ильич и Надежда Константиновна однажды вечером, тщательно занавесив окна шушенской комнаты, зажгут лампу с зелёным абажуром и химическим способом несколько раз перепишут протест социал-демократов. Запечатают в письма. Сельский почтарь перешлёт письма с очередной почтой в Туруханск, Вятку и другие места, где есть политические ссыльные, с которыми шушенцы держат связь. Так было решено и постановлено на сборе в селе Ермаковском. На одном из конвертов будет адрес: Подольск, А. И. Ульяновой-Елизаровой. Обычное письмо с подробным описанием шушенского житья-бытья, с приветами, расспросами: «Как у вас? Здорова ли мама?»

Анна Ильинична прочитает письмо, знакомо подписанное «Надя», и по условным, известным только ей знакам поймёт: надо здесь искать «химию». И тоже плотно занавесит окно и проявит химию. Они сойдутся к вечернему чаю в столовой комнате, она, Митя, Маняша, Марк Тимофеевич, мама. У стены на длинных шнурах подвешена книжная полочка. На полочке книги Владимира Ильича «Экономические этюды» и «Развитие капитализма в России», изданные легально в типолитографии Лейферта. На чёрном пианино с барельефом Моцарта раскрыты ноты.

Анна Ильинична будет негромко читать: «Собрание социал-демократов одной местности» Мать будет внимательно слушать, несгорбленная, сдержанная, и только сухонькие узкие руки, теребящие бахрому скатерти, может быть, выдадут её беспокойство, которому нет конца. Когда Анюта кончит читать, мать скажет:

— Как виден Володин стиль!..

Потом протест против кредо отправится среди других писем, посылок и бандеролей в почтовом вагоне за границу и будет издан на русском языке в заграничном издании, в сборнике Г. В. Плеханова. И вернётся на родину. И переписанный или тайно отпечатанный на гектографе или в своём заграничном виде разойдётся по всем городам, где только есть рабочие и марксистские группы. И рабочие социал-демократы, революционеры поймут: где-то есть центр нашей политической жизни, где-то ярко бьётся политическая мысль, зреют революционные планы, поднимаются могучие силы. Где?

Разве мог кто подумать, что этот центр, эти зреющие силы и планы в далёкой Сибири, в неведомом никому селе Шушенском?

— Оставь меня, пожалуйста, здесь, в этой комнате, — попросил Ванеев жену. Он лежал у окна в большой комнате.

После вчерашнего возбуждения он был в страшном упадке сил. Он лежал, закрыв глаза, с бледным лицом, похожим на барельеф из мрамора, если бы не оживляла его-улыбка, тихая и какая-то кроткая, от которой подрагивали веки. Доминике хотелось кричать от этой улыбки с закрытыми глазами, но она вспомнила его вчерашнее выступление, очень пришедшее на помощь Ульянову, и, кусая кромку платка, молчала.

«Не боюсь ничего. Никакие невзгоды не сломят. Только бы он жил».

Владимир Ильич так и застал её на крыльце, с закушенным платком, с резкой складкой между бровей. Он нарочно сильнее зашаркал ногами по тропке, чтобы вывести её из задумчивости.

— Вы приводите к нам в дом надежду, — сказала Доминика Васильевна.

Владимир Ильич склонился и поцеловал ей руку. Он никогда никому не целовал руки, только матери.

Ванеев узнал Владимира Ильича по шагам, и, пока он брал табурет, усаживался возле кровати, Ванеев, как в прошлый раз, глядел на него пристальным и внимательным взглядом, но светлым и сияющим.

Лёгкий ветерок залетал в раскрытое окно. Белые облака плыли в небе. «Тучки небесные, вечные странники» Дома, в Нижнем, так же плывут над Волгой облака. С высокого откоса видны заволжские луга с раскиданными по ним голубыми озёрцами. Голубая шестидесятиверстная даль. Голубые леса на горизонте. Неоглядная ширь, плавные линии, тихие, спокойные краски — стоишь очарованный, весь охваченный счастьем. Моя величавая Волга с заливными лугами, мои деревеньки вдоль берегов, ласточкины гнёзда по глинистым обрывам, несравненная родина, любовь моя!..

Ванеев нетерпеливо заговорил, словно боясь, что не успеет вылить всё, что есть у него на душе, в чём-то бесконечно важном открыться, а нужно успеть, нельзя уносить с собой Боже! Что ему лезет в голову, какой мрак туманит глаза! Не позволять себе! Не сметь! Он потому торопится, что Владимир Ильич сейчас уезжает, вон колокольчики слышны, а когда-то теперь случится увидеться, дело к осени, оттого он спешит.

— Мне кажется иногда, что я много-много прожил на свете. И в самом деле, двадцать семь лет — разве мало? Лермонтову и двадцати семи даже не было! А Чернышевский в эти годы уже создатель смелых исследований в критике. А Маркс! Уже философ, материалист, революционер, взрывающий старое в философии. А ты, Владимир, каким был в двадцать семь лет! Нет, не останавливай меня, я не сравниваю, я просто говорю, я, может, после-то и не признаюсь никогда, сколько ты значил для меня, потому что ведь это под настроение только бывает, когда признаешься.