Мария Прилежаева - Удивительный год

Она оделась.

Елизавета Васильевна внесла кофе и булку. И газету. Елизавета Васильевна первая прочитывала утром газету и делилась, о чём нынче пишут. В газете писали об англобурской войне.

Без меры пользуясь восклицательными знаками, поэтесса Бестужева-Рюмина увещевала:

Льстиво расписывался переезд высочайшего двора на летний сезон в Ливадийский дворец, по случаю чего, ко всеобщему удовольствию, устроено было электрическое освещение ялтинского мола.

И почти ежедневно в газетах — об опустошительных, грозных пожарах. По всей России горели избы, надворные постройки, скот.

За час уничтожались деревни. Выгорали города. Полыхали склады в столице.

«Штаты Петербургской пожарной команды давно устарели», — жаловалась газета «Новое время».

— Эка! В столице и то устарели, что о деревнях говорить, — качнула головой Елизавета Васильевна.

— Бедная наша Россия: грады бьют, засухи сушат, пожары палят, — сказала Надежда Константиновна. — Ну, мама, хоть и ленивица я, а хочешь не хочешь, надо в поход.

Она взяла ридикюль и зонтик от солнца. Не забыла положить в ридикюль телеграмму. Телеграмму получили вчера.

— С голоду не падай, пообедать приходи, — притворно ворчливо сказала мать.

До урока оставалось полчаса. Идти недалеко. «Прогуляюсь», — решила Надежда Константиновна. Она старалась больше ходить, особенно в утренние часы, когда жара терпима. Ходьба успокаивала её, она нервничала последние дни, жила ожиданиями, подгоняла время, а оно еле тащилось и никогда не казалось таким ненужным и тягостно долгим, хотя всё было заполнено делом — кружком, книгами, необходимыми встречами и вот этим уроком. Урок был летний, то есть временный, но у неё уже было приглашение на постоянный в семью тоже богатых уфимских купцов, — этот урок ей передавала одна знакомая ссыльная, у которой к осени кончался срок ссылки. И переводы были, так что заработок обещал быть на зиму приличный.

«Завтра, послезавтра, послепослезавтра Пять дней. Как ещё долго. Да нет, что я, совсем недолго, всего пять дней, только пять дней! — повторяла про себя Надежда Константиновна, идя теневой стороной, постукивая зонтиком о тротуар. — Вторник, среда, четверг, пятница Ну, не буду больше считать. Буду думать о другом. Буду думать об Игнатке».

Игнатка был её ученик, купеческий сын, гимназист второго класса. Купеческий дом, в двух кварталах ходьбы, был одноэтажный, длинный, многооконный, весь украшенный деревянными кружевами, над каждым окном будто кокошник из тонкой резьбы, кружевные бордюры под крышей. Богатый купеческий дом!

Парадное крыльцо в будние дни держалось на крюке. Надежда Константиновна вошла через двор. Во дворе, мощёном, с прорастающей между булыжником травкой, стояли конюшня, каретник, погреб, летняя кухня, набитый дровами сарай, поленница дров в человеческий рост выложена по забору — всё прочно, крепко, на сто лет. Для занятий с сыном отведена была нежилая, без употребления комната с деревянным диваном у стены и большим квадратным столом посредине.

— По географии я тебе задавала — начала урок Надежда Константиновна, садясь за квадратный стол против ученика.

Основным предметом у них была грамматика, с которой Игнатка сильно был не в ладах, но заботливые родители просили учительницу и другие науки повторять, чтобы не позабылись за лето. Игнатка, курносый, рыжеватый, весь в веснушках мальчишка, был понятлив и любопытен, однако усердием совсем не отличался. Едва учительница за дверь — учебники в стол, более важные дела и занятия манили Игнатку: на целый день речка, или лес, или до самозабвения лапта на пустыре, тут уж не до уроков.

— Ну что же, Игнатка, я велела тебе выучить о реках Сибири.

— В Сибири есть река Енисей Надежда Константиновна, а вы сами расскажите, а? Больно вы складно рассказываете.

— В Сибири есть река Енисей. Видел бы ты, Игнатка! — Надежде Константиновне ясно и резко представилось: в верховьях могучий, крутой, неожиданный, вырвется на луга, будто удивится простору, затихнет, течёт плавно и ровно, но встанут на пути кручи и скалы, зажмут в коридор, и снова кипит, кидается, мчится. Дикий. Красота его дикая. — Слушай, Игнатка, слушай же, вот какой Енисей.

Она учила его ежедневно три часа. В конце третьего часа в комнату входила Александра, девица лет семнадцати, старшая дочь, толстая и сытая, с пуговичным носиком, тоже рыжая:

— Мамаша спрашивают, может, чаю хотите?

— Нет, спасибо, я спешу.

Случалось, Надежда Константиновна засиживалась дольше срока, когда каким-то рассказом или книжкой завлечёт ученика так, что и об удочках и о лапте позабудет. Но сегодня Надежда Константиновна сразу после урока заторопилась уйти.

К кому пойти? К Цюрупе? Александр Дмитриевич Цюрупа жил рядом по этой же улице в неважнецком и низеньком домике, зато с садом, где розовые мальвы, кусты жасмина, сирени, гул пчёл и чириканье птиц и ничто не напоминает о городе.

Весёлый кудрявый блондин с яркими глазами, весь яркий, Александр Дмитриевич Цюрупа не был сослан в Уфу. Лишь на время бежал сюда от засад, облав и арестов в родных местах. Восемь лет назад Цюрупа был ещё юношей, и тогда уже на родной его Херсонщине была установлена за ним жандармская слежка. Сидел в тюрьме. Был под надзором. Снова тюрьма. Едва выпускали на волю, занимался статистикой, а между тем изучал народную жизнь, организовывал социал-демократические кружки и с дерзкой отвагой неутомимо вёл революционную пропаганду среди рабочего класса. Вот какой человек жил в низеньком домике, где под окнами нарядно цвели пышные мальвы. Надежда Константиновна очень ценила этого человека. Но решила всё же идти сейчас не к нему, а к Ольге Ивановне Чачиной. Ольга Ивановна Чачина — подруга по Петербургу, по «Союзу борьбы».

Дела какого-нибудь неотложного не было. Можно идти, можно не идти. Она шла, потому что чувство радости, с каким она проснулась сегодня утром, не давало оставаться одной. «С кем-нибудь поделиться!»

Она шла немощёной, неровной улицей, пересечённой оврагом. Исполины осокори, пожелтевшие до времени (должно быть, точили корни черви), уже роняли сухие листья, ветер гнал их, кидая с шорохом под ноги. Старая Уфа на горе, с красными крышами посреди огородов, за-виделась слева, уютная и приглядная издали. А прямо одиноко рисовалась на синем небе мечеть. Старики башкиры шли на молитву к мечети медлительные, с выражением святости на коричневых лицах. Зелёные сапаны — флаг Магомета зелёный, уважаемый цвет мусульман, цвет тишины и надежды, оттого халаты стариков почти все зелёные, — белые чалмы поверх тюбетеек, ичиги на ногах из козьего хрома, галоши, которые надлежит оставлять у порога мечети. Старики шли молчаливо и, когда здоровались, складывали обе руки, вытягивая в знак приветствия и склоняя смиренно головы.