Мария Прилежаева - Удивительный год

Она молча кивнула.

Владимир Ильич медлил, странно серьёзно всматриваясь в её притихшее лицо с плотно сомкнутым ртом и счастливым блеском в глазах. Вдруг, словно испугавшись, что это строгое мгновение уйдёт, он потянулся к ней, взял её руку:

— Вы позволите мне называть вас Надей?

В эту ночь его арестовали. Арестовали весь центр и актив «Союза борьбы». Газета погибла.

И ещё один вечер представился ей. Осенний, холодноватый, с хрустальной ясностью воздуха. В Летнем саду кружились, падая, листья. Стройны и тихи мосты над каналами. Владимир Ильич утащил её побродить над Мойкой.

Взявшись за руки, они перешли Мойку возле царских конюшен. Извилиста петербургская набережная. Город с экипажами, огнями, витринами приглушённо шумит вдалеке. Здесь грустновато, пустынно. Где-то здесь умирал застреленный Пушкин. Они не знают, где дом, в котором жил Пушкин. Всякий раз, забредая сюда, они тщетно ищут среди задёрнутых шёлком и кружевом окон то, из которого он угрюмо следил за утренней прогулкой царя верхом вдоль набережной.

Надежда Константиновна оборвала стихи. «Помнит Владимир Ильич дальше?»

«Нет, нет!» — внутренне похолодела она.

— «Я гимны прежние пою», — договорил Владимир Ильич.

«Он весь в этом сказался», — подумала Надежда Константиновна.

Однако вот и Заводская улица, дом Ивана Якутова. Приезжий здесь её ожидает.

Четверть века назад появился в городе Уфе человек из другой губернии, по имени Кондратий Прокофьевич. Было ему под сорок, рослый, лобастый, с бородой лопатой и умными, сверлящими, как свёрла, глазами, жёлтыми, ястребиными, — так насквозь и глядят! Приехал не просто так, а с задачей. В те поры вокруг Уфы ещё лежали на сотни вёрст нетронутые башкирские земли. Кондратий Прокофьевич поселился в Уфе, огляделся не торопясь. По реке Уфимке (как называют местные жители) до самой Уфы стояли леса. Боже мой, какие леса! Дубовые, сосновые, роскошные, царственные. Водились лоси, ходили медведи, а человеческая нога не всюду ступала в этих девственных лесах на башкирских немереных землях.

Кондратий Прокофьевич обжился, огляделся, спустя некоторое время вошёл в дружбу с нужным чиновником, неделю поил и между пьянками обстряпал при способстве чиновника дельце: приобрёл участок леса на реке Уфимке. Небольшой, в двести десятин всего. За бесценок. По восьми копеек за десятину. И тотчас заложил в земельном банке в десять раз дороже против стоимости. В скором времени на этот начальный капиталец, приобретённый от выгодной сделки, куплен был новый участок леса, в десять раз больше первого, по той же грошовой цене. И тоже заложен. И ещё. И ещё. И на вырученные таким способом деньги за каких-нибудь года три Кондратий Прокофьевич почти задаром приобрёл сто тысяч десятин строевого превосходного леса. Целая Бельгия могла бы уместиться во владениях Кондратия Прокофьевича.

Со всем пылом удачника, энергией предпринимателя, алчностью собственника занялся новоявленный капиталист промышленной деятельностью. Поставил лесопильный завод, и пошли валить лес! И пошли, пошли вырубать великолепные башкирские липы, могучие дубы, гордые мачтовые сосны. Где только можно сплавлять по реке, лес сводили без пощады и жалости. Спешили, как воры. Оставляли на месте бывшего леса-красавца торчать голые пни. Вёрсты и вёрсты — всё пни. Лесные горькие кладбища. А на Уфимке и Белой появились бесчисленные плоты, беляны и барки купца I гильдии Кондратия Прокофьевича, Гнали брусья, брёвна, сплавляли тёс. Сплавляли изделия из леса, ложки и плошки. Вовсю кипела торговля!

Уже стал Кондратий Прокофьевич кумом городского судебного следователя и с другими необходимыми чиновниками и промышленниками завёл знакомства. И всё валил лес. Всё валил. Аппетит разгорался. Крылья у фантазий отрастали. Был Кондратий Прокофьевич миллионщиком, но остановиться не мог. Новые миллионы манили.

По берегам Уфимки во владениях Кондратия Прокофьевича леса были сведены, дальше расчёта нет валить, дорого обойдётся доставлять лес к реке. Узнал купчина, в одном уезде есть весьма подходящая местность, вся перерезана множеством сплавных речонок и речек, нетронутые дивные леса хвойных пород покрывают прекрасную местность. «Быть моими лесам», — задумал купец. Сказано — сделано. Кондратий Прокофьевич принялся совершать купчую крепость, рассчитывая вскорости отхватить новый завидный кусок, — застучат топоры, завизжат пилы, встанут пристани на безвестных речонках, поплывут плоты.

Надо было созвать сход башкир, владевших лесами, для подписания договора о продаже. Волостной старшина, с головы до ног купленный ловким купчиной, побоялся сзывать сход — уж очень заметно обманный был договор, — решил поодиночке вызывать башкир в волостное правление. Сколько лесу продаётся, почём за десятину — врал без стеснения. Башкиры ставили тамгу, уходили. Потом обсуждали, что сделано, горевали, что поддались на обман. Некоторые возвращались требовать подпись обратно: самим нужны леса. Старшина и писарь гнали прочь. Тогдашним разорителям башкирских земель не представлялось, чтобы башкир, тёмный и дикий — они и за человека его не хотели считать, — посмел воспрепятствовать поощряемой властями купеческой деятельности. Вдруг…

Бурунгул Хазбулатов в свой черёд вызван был старшиной ставить тамгу на договоре. Пришёл. Сам купец был в волостном правлении. Прибыл из города, недовольный, что дело затягивается. Сидел у стола. Ястребиные, жёлтые со сверканием глаза так насквозь и сверлили.

— Нет моего согласия продавать лес, — сказал Хазбулатов.

Старшина в удивлении нахмурился, а купец сказал:

— Дурак! Зачем тебе лес, он у вас нечищеный стоит, подлеском заглушённый, сгниёт он у вас.

— Дурак, зачем говоришь неразумные речи? — хладнокровно ответил башкир.

Купец вскипел, взъярился:

— Ты, ты, ты собака башкирская!

Замахнулся кулаком. Башкир на него замахнулся. У купца всё лицо перекосилось от злобы — не привык к таким дерзким ответам, давно привык к «что угодно-с».

Старшина и писарь кинулись разнимать, — Старшина орал, брызгал слюной, пинал Хазбулатова, топал.

Хазбулатов своё:

— Нет моего согласия. В лесах наших наши деды и прадеды бортничали, коней пасли по полянам.

— В кутузку его, башкира вонючего! — распорядился волостной старшина.

Связали руки, оттащили, втолкнули в кутузку. Была зима, стужа, ветер. Худо одетый, голодный башкир продрожал в нетопленной кутузке полные сутки.