Мария Прилежаева - Удивительный год

— Одумался? Ставь тамгу, — велел старшина дрожащему, поруганному, ошеломлённому своим бесправием башкиру. Купец сидел, поглаживая бороду.

— Не буду ставить.

— Чёрт с ним, — молвил купец. — Одумается, да поздно. Поплачешь ты у меня!

По округе летел слух. «Обман, подлог, старшину подкупили, писаря подкупили, грабят нас, дедовские леса отнимают». Башкиры не шли ставить тамги на договоре. Дотянули до лета. И случился пожар. Загорелось ночью. Вспыхнуло волостное правление, где хранились бумаги на покупку башкирских лесов. Загорелась изба Хазбулатова невдалеке от правления. Поднялся ветер, понёс горящие клочья соломы с крыш, пошёл огонь мести подряд — в полчаса десяток изб смёл. Вой, плач, конское ржание огласили ночь. Хазбулатов с женой спросонок выскочили из полыхающей избы. Юлдашбая, сынишку сонного, вытащили. А девчонка обгорела, через два дня умерла. И скотина сгорела. Конь сгорел.

Прискакал стражник из города. Ещё не погасили по= жара, стражник прискакал. Почему-то опять очутился в деревне купец, примчал на тройке. Хазбулатова схватили, скрутили руки. Связанного допрашивали: «Ты поджёг, ты?» Волостной старшина бил его, связанного, кулаком в скулы.

«Из мести поджёг, собака башкирская, на каторжных работах сгною», — сказал купец.

Хазбулатов сплюнул кровь из разбитого рта. Понял — плохи его дела.

Пять лет продержали Хазбулатова в тюрьме за поджог.

Когда выпустили, вернулся домой, не узнал жену — сморщенной старухой стала жена. Сына не узнал. Был весёленьким, ясным мальчишечкой, стал угрюмым волчонком. Научился по-русски: «Подайте ради христа».

Избы у Хазбулатова нет. Хозяйства нет. Коня нет. А леса перешли купцу. Бумаги сгорели в правлении, и башкиры не сумели доказать, что леса их не проданы. Где-то по казённым палатам ходило башкирское прошение с жалобой на самоуправство купца, а купец пока что валил вековые ели и сосны, добавляя сотни десятин лесных кладбищ в Уфимской губернии.

Взял Хазбулатов жену и сына и ушёл из родных мест, далеко, за пятьсот вёрст, на медеплавильный завод в посёлке Баймак. Поставили на заводе сторожем. Один сторож с винтовкой сторожит, а Бурунгулу Хазбулатову колотушку дали. Ходи, колоти, отпугивай недобрых людей. Ходил ночами у заводских складов, колотил в колотушку.

Ослабел от тюрьмы, обессилел от бед, руки тряслись, липким потом обливалась спина. Заболел Хазбулатов чахоткой.

На заводе много было башкир. И в окрестностях жили башкиры. Приносили Хазбулатову кумыс. «Пей кумыс, Бурунгул, от кумыса встанешь».

Но и кумыс уже не помог. Не встал Хазбулатов. Перед смертью мучили злые видения, вспыхивало в мозгу прошлое: бил старшина кулаком в подбородок, в скулу, а купец, разглаживая бороду: «Прощайся с конём, Хазбулатов! С жизней прощайся».

Чу! Слышно топот и ржание коня. Товарищ мой, конь! Где ты, друг мой верный, мой конь?.. Смертной тоской ноет грудь. Вот отчего заболел Бурунгул Хазбулатов чахоткой — от тоски. «Отомсти, Юлдашбай. Не будет тебе счастья, ни радости, ни удачи, ни жизни, — отомсти».

Они сидели в тесной низенькой комнате в избушке Ивана Якутова на Заводской улице. Три окошка выходили на улицу, низкие, почти над землёй. Избушка скособочилась, величавый осокорь стоял подле; раскачивая ветвями, мёл вершиной синеву небесного свода, весь шумел и волновался от ветра. Слышались свистки паровоза. С тревожным чувством ловила Надежда Константиновна тягучий гудок парохода. Они были вдвоём. Иван Якутов оставил их, побежал к себе в железнодорожные мастерские. Вошла из сеней Наташа, молоденькая жена Якутова, с засученными рукавами — стирала в сенях, — постояла у порога. Юлдашбай замолчал, она ушла. Он говорил резко, отрывисто, упёршись в пол глазами, мешая русские слова и башкирские. Смолкал, опять говорил. Кончил. Поставил кулак на стол.

— Что будете делать теперь, Юлдашбай?

— Приехал в Уфу.

— Что будете делать в Уфе?

— Нельзя было мне там оставаться. Наш кружок на заводе накрыли. Трое арестованы, мне товарищи дали знать, взял на заводе расчёт и сюда.

— Трудно здесь с работой, ну да авось помогут уфимцы, — сказала Надежда Константиновна.

— У меня не одна цель — работа.

— Кружок?

— И кружок. Якутов сказал, примут в кружок. И другое есть на душе.

— Что же, Юлдашбай?

— Искать купца буду, — тихо ответил он.

— Зачем?

— Выслежу.

Он к ней подался. Неукротимое, дикое — память предков-кочевников — поднялось в глазах, огромных и мрачных, похожих на два чёрных угля.

— Убью.

Надежда Константиновна молчала. Молча разглядывала его. Он весь был из мускулов, руки, должно быть, железные (подкову согнут), поджарый, с широкой грудью и с узкой талией. Лицо словно высечено из тёмного камня, плоское и неподвижное. Вся душевная жизнь его — сила и лютость — были в глазах. Не убьёт. Про убийство не говорят, не признаются. Говорит, значит, знает: не будет этого. Иссушит себя, измучает бессильной ненавистью.

— Юлдашбай, убьёте, что толку?

— Месть. Отец велел перед смертью.

— Отец был от болезни в бреду.

Юлдашбай, нагнув голову, медленным сумрачным взглядом исподлобья мерил её. Доверять или нет? Полагаться ли? Кто она? Чего от неё можно ждать?

— Товарищи из завода прислали к Ивану Якутову — верный, говорят, человек, надеяться можно.

— Хорошо, что вас к нему прислали, — верный человек Иван Якутов, — согласилась Надежда Константиновна.

— Иван Якутов сказал, есть женщина, умная. Отвори, говорит, перед ней настежь всю душу, она в тюрьме за рабочих сидела, а сейчас в ссылке. Надежда-апай, я вам всё открыл.

— Спасибо за доверие, Юлдашбай. Но ведь и я в ответ должна быть совсем откровенна с вами?

— Правильно говорите, Надежда-апай.

— Так вот что я скажу вам, Юлдашбай: я этого купца знаю.

Он отшатнулся. Смутное, злобное тенью прошло по лицу.

— Я догадывалась, что плохими средствами он добыл богатство, — сказала Надежда Константиновна, — а разве богатства добываются честными средствами? Ведь вы же знаете, богатства всегда от грабежей и злодейства. Напрасно всё же вы задумали его убивать. Убьёте — зашлют навечно на каторгу.

— Трусить учите? — презрительно просвистел Юлдашбай.

— Юлдашбай, вы позвали меня, чтобы поддакивала? Или чтобы своё говорила?

— Говорите своё.

— Убьёшь купца — наследники найдутся, — перешла на «ты» Надежда Константиновна. — Не остановится ни торговля, ни лесной его грабёж. Пущена машина. Да разве ты не знаешь, Юлдашбай! Слышал, царя убивали?

— Ну, слышал.

— Новый царь вступил на престол. Был Александр Второй, стал Александр Третий. И вся разница.

— Чему ты меня учишь, Надежда-апай? — тоже отвечал он на «ты». — Объясни, чему учишь?

— Борьбе. Царя, купцов не поодиночке, всех разом надо прогнать.