Мария Прилежаева - Удивительный год

— То борьба, а то месть. Отец наказал. Не велишь сердцу: терпи. Отец перед глазами. В могилу его затолкали. Не могу забыть.

Он понурился. Уныние и сумрачность всё больше овладевали им.

«Юнец ещё, — думала Надежда Константиновна, глядя на его вздрагивающие ноздри и сжатый рот. — Совсем, совсем юнец. Иначе разве стал бы делиться с посторонним человеком своими сумасшедшими планами? Сказали:

Надежде-апай доверься, он и доверился, ах, юнец! Сама судьба, Юлдашбай, зовёт тебя к борьбе. Твоё несчастье зовёт. Но что это, как неверно я рассуждаю! Разве только несчастливые люди вступают на революционный путь? Я ведь вот счастлива. И подруги мои, Зина и Софья Невзоровы. И все мы вовсе не от бед пошли на борьбу. Надо осторожнее с ним, а то вот такие застенчивые и самолюбивые люди иной раз наперекор и решаются».

Они сидели и думали каждый свою думу. Неизвестно, о чём думал Хазбулатов, но отчуждённо молчал.

— Юлдашбай, ты веришь, что придёт время, прогоним царя и купцов?

— Это долго. Сейчас не хочу терпеть. Сердце жжёт.

— Как мне тебя убедить, Юлдашбай! Надо жить общей борьбой, общими пролетарскими целями! Ведь ты социал-демократ.

— Уводишь. Мать тоже уводила: смирись, Юлдашбай, перетерпи, пережди.

— Никогда не скажу я «смирись»! — вспылила Надежда Константиновна, — В твоей матери её материнский страх говорил. Ты не знаешь меня, Юлдашбай. Я не смирная. Юлдашбай, ты много читаешь? Какие ты книжки читал?

— Много книжек читал. А такую не встретил, где бы про отца было написано, что избу сожгли, сестрёнку сожгли, коня сожгли, отца в тюрьму заперли, а мать от горя зачахла.

— Стой, стой, Юлдашбай, есть книжки, в которых об этом написано!

— Может, и есть. Я про свою жизнь без книг знаю.

Он отвернулся.

— Видно, ты отталкиваешь меня, Юлдашбай, — сказала Надежда Константиновна. — Не хочешь со мной и товарищами нашими дружить.

— Как не хочу! А зачем приехал? Меня из кружка с письмом к Ивану Якутову прислали. Ехал для борьбы. А купец — моя беда, моя доля. Не умею в себе заглушить.

— Юлдашбай, можешь ты мне обещать, что ничего не сделаешь без совета со мной?

Он вперил в неё угольный взгляд, выпытывая и колеблясь. Медленно покачал головой:

— Не знаю.

— Ты прямой человек, Юлдашбай. Но всё-таки я тебя прошу: не делай ничего без совета. Юлдашбай, как по-башкирски товарищ?

— Иптэш.

— Иптэш — товарищ, запомню…

В Казани они не сошли.

Со счастливой беспечностью своих девятнадцати лет Лиза проспала Казань — и как пароход приставал, как отдавал капитан команду зычным капитанским голосом, как матрос кидал чалку, как кипела пеной под колёсами вода, — всё проспала. Проснулась — тихо, вода не шлёпает о днище, стоим. «Чем мне для начала заняться?» — думала Лиза, сладко потягиваясь после сна на пружинистом диване. «Ага, помню, помню». Она помнила уроки Татьяны Карловны, не оставлявшей и после института над ней попечения. Татьяна Карловна давала Лизе уроки светского тона: в путешествии надо менять туалеты, как требует этикет. «Пять-шесть платьев мало-мальски приличных есть у тебя?»

Пять, пожалуй, найдётся. Лиза перебрала и перемеряла все их и для Казани оставила простенькое, из сарпинки, в белые и лиловые полосы. Приоделась, поглядела в зеркало, сделала причёску, напустив на уши каштановые с золотинкой волосы, понравилась себе, улыбнулась и вышла на палубу.

Пётр Афанасьевич сказал, что, пока стоит пароход, придётся ему уехать по делам. «Не беспокойтесь, не ждите, по возможности проводите время приятно».

Палуба была пуста, пароход пуст, все уехали в город за шесть вёрст от пристани, и Лиза не знала бы, чем занять время, но подошёл официант из салона и, почтительно нагибаясь, сказал, что «завтрак готов-с, велено пригласить барышню, когда встанут-с».

Лизе нравилась почтительность, какой здесь, на пароходе, её окружали горничные, официанты и сам капитан с квадратными плечами и лицом кирпичного цвета. Лизе нравилось, что все любили её.

— Данке! — привычно поблагодарила она по-немецки и прошла в столовый салон, решив заказать на завтрак пирожки с вареньем и кофе.

— Прикажете рыбу? Цыплёнка?

— Нет, пирожки с вареньем.

Официант с полусогнутой спиной попятился и почтительно удалился.

Она путешествовала, как знатная дама из переводных романов, которыми была полна её голова, и старалась подражать этой выдуманной даме из дешёвеньких книжек. «Чем бы заняться теперь? — съев пирожки, задала себе Лиза вопрос. — Сходить разве посмотреть, что за пристань».

Пристань в Казани была бестолкова и сумбурна, набита народом, полна суеты, криков. В Казани был не один, а много причалов, наверное не меньше двадцати, поставленных на воде под песчаным обрывом плечом к плечу, заваленных ящиками, кулями; товарные и пассажирские, для пароходов дальнего и местного следования — всё вперемежку. На обрыве над пристанью толпились кабаки и лавчонки; на солнцепёке полукольцом выстроились десятки извозчиков, кидавшихся на зов пассажиров, хлеща кнутами смирных коней, гикая, крича по-татарски и по-русски, вздымая тучи пыли из-под колёс и копыт; крикливые грудастые бабы торговали за деревянными ларями всяческой снедью; и на причалах, меж причалами и у самой воды, на брёвнах, перевёрнутых ящиках и прямо на песке сидели, лежали, стояли какие-то до черноты загорелые люди в рваных кацавейках и куртках, засаленных штанах, ватных шапках. Все, как один, белозубые, взгляд у всех колючий и дерзкий, разбойничий. «Грузчики», — догадалась Лиза, видя за спинами у некоторых прикреплённые через плечи приспособления для ношения грузов, под названием «подушки», хотя ничего похожего на подушки в них не было.

Непонятное что-то происходило на причале, к которому пришвартовался пароход. Грузчики, их было человек девять, сидели на полу вдоль борта и в проходе, расставив ноги, и курили махорку. Молча. Лица упорные, словно задались целью сидеть и молчать. Впрочем, двое лежали на животах, подложив руки под головы, должно быть спали; у этих двоих (Лиза увидела) на голых пятках углём выведена была цифра 6.

— Не хозяин я, сам подневольный: что прикажут, моя обязанность — выполни. Ежели бы воля моя, отчего не уважить? Я не прочь, я согласен, да надо мной тоже власть, — каким-то неестественным, тонким и в то же время вроде бы внушительным голосом говорил человек в полотняном пиджаке и картузе, подстриженный в кружок, с козлиной бородкой, будто из пакли.

— Что вы молчите? Что? Молчите-то что?

— Наше слово сказал, — ответил старший из грузчиков, татарин, весь измеченный оспинами. — Наше слово сказал, твоя говори.

И раздавил об пол цигарку с махоркой.

— Леший с вами, коли так, — плюнул человек в картузе. — Много чести вам кланяться. Других подряжу. Вашего брата на пристани пруд пруди.