Мария Прилежаева - Три недели покоя

Старший дворник угадал: сегодняшняя сходка у Крупской и верно похожа на праздник. Однако не семейный, хотя Елизавета Васильевна, как и дочь её, подвижная и лёгкая женщина лет пятидесяти, без сединки в молодых волосах, смастерила пирог с клубничным вареньем, который гости в один миг умяли, после чего занялись важнейшим своим делом — обсуждением газеты. Разошлись поздно. Владимир Ильич позже всех.

— Очень и очень дорога мне в этой газете статья о министрах, Владимир Ильич! В ней самый гвоздь. Послушайте только! Нет, вы послушайте!

Надежда Константиновна выбрала из пачки рукописей на столе статью Ульянова и, торопясь, чтобы он не перебил, прочитала почти на память:

— «Министр смотрит на рабочих, как на порох, а на знание и образование, как на искру: министр уверен, что если искра попадёт в порох, то взрыв направится прежде всего на правительство».

— Владимир Ильич! Как точно и верно: взрыв направится на правительство! А убийственная ирония в адрес министра!.. Впрочем, что это я разъясняю вам ваши же мысли?

Она рассмеялась.

В этот вечер они много смеялись, хотя собрались по архисерьёзному поводу. Скорее бы дожить до завтра! Завтра Анатолий Ванеев переправит рукописи в лахтинскую подпольную типографию — и первый номер рабочей марксистской газеты выйдет в свет. И сделан ещё шаг вперёд. Семивёрстный шажище!

— Что всего более радостно, — шагая, по обыкновению, из угла в угол комнаты, говорил Владимир Ильич с тем особенным искристым светом в глазах, который она так любила, — в чём наша сила — это появление рабочего нового типа. Пока министры обмениваются секретными письмами относительно пагубы знаний для рабочего класса, в жизни сложился тип сознательного, знающего революционера-рабочего. Проморгали министры!

Он сощурился. От глаз к высоким вискам, играя смехом, побежали морщинки.

«Уже и морщинки!» — с лаской подумала Крупская.

— Ванеев — сущее золото! — как бы без перехода и связи продолжал он, листая рукописи на столе. Мысль о трудном и рискованном деле, которое предстоит назавтра Ванееву, заботит его страшно. — Сокровище наше Ванеев! Скромен, твёрд, смел. Идеал революционера!

Надежда Константиновна втихомолку улыбнулась. Расхваливать товарищей Владимир Ильич мастер. Удивительный дар у этого человека — откапывать в людях достоинства! Откопает и уж с таким пылом возьмётся расписывать, что послушать его — в их кружке каждый на свой лад сокровище.

А разве не так? Надежда Константиновна ужасно, ужасно любит товарищей!

— На редкость хороший у нас подобрался народец! — подхватил Владимир Ильич, как всегда мгновенно улавливая ход её мыслей.

Его способность отгадывать душевное её состояние трогала Надежду Константиновну. Он понимал её, кажется, лучше, чем она сама. Ни с кем не было ей так легко и свободно.

— Однако пора позаботиться о рукописях!

Второй экземпляр газетных статей оставлен у Крупской — так решили сегодня на случай провала Ванеева.

— Нет ли у вас тайничка? — окинув взглядом комнату, спросил Владимир Ильич.

Сгрёб рукописи со стола и, присев на корточки, принялся засовывать за буфет.

— Здесь незаметно. Выйдет газета, уничтожим эту улику. Клад для жандармов, не к ночи будь сказано.

Наступила ночь. Город мирно засыпал за окном. Елизаветы Васильевны не слышно: должно быть, тоже уснула. Как всегда, они заговорились.

— Не хочется мне от вас уходить, — сказал Владимир Ильич.

Она вспыхнула, отчего-то смутилась и глядела на него молча, с открытой и беспомощной нежностью. Он нагнулся к столу над розами. Едва уловимый, тонкий запах шёл от них.

— Жалко, что не я вам их принёс, — сказал Владимир Ильич.

«Ах, постойте, я сама притащу вам охапку фиалок! — воскликнула она мысленно. — Вот наступит весна. Или нет, для чего мне дожидаться весны!»

Ничего подобного вслух она не сказала. Проклятая стеснительность всю жизнь губила её. Держала в цепях. Все слова на запоре.

— До завтра, — сказал Владимир Ильич, думая о том, что с каждым днём ему всё труднее разлучаться с нею даже до завтра. — Завтра прибегу к вам сломя голову.

Она молча кивнула.

Владимир Ильич медлил, странно серьёзно всматриваясь в её притихшее лицо с плотно сомкнутым ртом и счастливым блеском в глазах. Вдруг, словно испугавшись, что это строгое мгновение уйдёт, он потянулся к ней, взял её руку:

— Вы позволите мне называть вас Надей?

В эту ночь его арестовали. Арестовали весь центр и актив «Союза борьбы». Газета погибла.

И ещё один вечер представился ей. Осенний, холодноватый, с хрустальной ясностью воздуха. В Летнем саду кружились, падая, листья. Стройны и тихи мосты над каналами. Владимир Ильич утащил её побродить над Мойкой.

Взявшись за руки, они перешли Мойку возле царских конюшен. Извилиста петербургская набережная. Город с экипажами, огнями, витринами приглушённо шумит вдалеке. Здесь грустновато, пустынно. Где-то здесь умирал застреленный Пушкин. Они не знают, где дом, в котором жил Пушкин. Всякий раз, забредая сюда, они тщетно ищут среди задёрнутых шёлком и кружевом окон то, из которого он угрюмо следил за утренней прогулкой царя верхом вдоль набережной.

Надежда Константиновна оборвала стихи. «Помнит Владимир Ильич дальше?»

«Нет, нет!» — внутренне похолодела она.

— «Я гимны прежние пою», — договорил Владимир Ильич.

«Он весь в этом сказался», — подумала Надежда Константиновна.

Однако вот и Заводская улица, дом Ивана Якутова. Приезжий здесь её ожидает.

Четверть века назад появился в городе Уфе человек из другой губернии, по имени Кондратий Прокофьевич. Было ему под сорок, рослый, лобастый, с бородой лопатой и умными, сверлящими, как свёрла, глазами, жёлтыми, ястребиными, — так насквозь и глядят! Приехал не просто так, а с задачей. В те поры вокруг Уфы ещё лежали на сотни вёрст нетронутые башкирские земли. Кондратий Прокофьевич поселился в Уфе, огляделся не торопясь. По реке Уфимке (как называют местные жители) до самой Уфы стояли леса. Боже мой, какие леса! Дубовые, сосновые, роскошные, царственные. Водились лоси, ходили медведи, а человеческая нога не всюду ступала в этих девственных лесах на башкирских немереных землях.

Кондратий Прокофьевич обжился, огляделся, спустя некоторое время вошёл в дружбу с нужным чиновником, неделю поил и между пьянками обстряпал при способстве чиновника дельце: приобрёл участок леса на реке Уфимке. Небольшой, в двести десятин всего. За бесценок. По восьми копеек за десятину. И тотчас заложил в земельном банке в десять раз дороже против стоимости. В скором времени на этот начальный капиталец, приобретённый от выгодной сделки, куплен был новый участок леса, в десять раз больше первого, по той же грошовой цене. И тоже заложен. И ещё. И ещё. И на вырученные таким способом деньги за каких-нибудь года три Кондратий Прокофьевич почти задаром приобрёл сто тысяч десятин строевого превосходного леса. Целая Бельгия могла бы уместиться во владениях Кондратия Прокофьевича.