Мария Прилежаева - Три недели покоя

Парадное крыльцо в будние дни держалось на крюке. Надежда Константиновна вошла через двор. Во дворе, мощёном, с прорастающей между булыжником травкой, стояли конюшня, каретник, погреб, летняя кухня, набитый дровами сарай, поленница дров в человеческий рост выложена по забору — всё прочно, крепко, на сто лет. Для занятий с сыном отведена была нежилая, без употребления комната с деревянным диваном у стены и большим квадратным столом посредине.

— По географии я тебе задавала — начала урок Надежда Константиновна, садясь за квадратный стол против ученика.

Основным предметом у них была грамматика, с которой Игнатка сильно был не в ладах, но заботливые родители просили учительницу и другие науки повторять, чтобы не позабылись за лето. Игнатка, курносый, рыжеватый, весь в веснушках мальчишка, был понятлив и любопытен, однако усердием совсем не отличался. Едва учительница за дверь — учебники в стол, более важные дела и занятия манили Игнатку: на целый день речка, или лес, или до самозабвения лапта на пустыре, тут уж не до уроков.

— Ну что же, Игнатка, я велела тебе выучить о реках Сибири.

— В Сибири есть река Енисей Надежда Константиновна, а вы сами расскажите, а? Больно вы складно рассказываете.

— В Сибири есть река Енисей. Видел бы ты, Игнатка! — Надежде Константиновне ясно и резко представилось: в верховьях могучий, крутой, неожиданный, вырвется на луга, будто удивится простору, затихнет, течёт плавно и ровно, но встанут на пути кручи и скалы, зажмут в коридор, и снова кипит, кидается, мчится. Дикий. Красота его дикая. — Слушай, Игнатка, слушай же, вот какой Енисей.

Она учила его ежедневно три часа. В конце третьего часа в комнату входила Александра, девица лет семнадцати, старшая дочь, толстая и сытая, с пуговичным носиком, тоже рыжая:

— Мамаша спрашивают, может, чаю хотите?

— Нет, спасибо, я спешу.

Случалось, Надежда Константиновна засиживалась дольше срока, когда каким-то рассказом или книжкой завлечёт ученика так, что и об удочках и о лапте позабудет. Но сегодня Надежда Константиновна сразу после урока заторопилась уйти.

К кому пойти? К Цюрупе? Александр Дмитриевич Цюрупа жил рядом по этой же улице в неважнецком и низеньком домике, зато с садом, где розовые мальвы, кусты жасмина, сирени, гул пчёл и чириканье птиц и ничто не напоминает о городе.

Весёлый кудрявый блондин с яркими глазами, весь яркий, Александр Дмитриевич Цюрупа не был сослан в Уфу. Лишь на время бежал сюда от засад, облав и арестов в родных местах. Восемь лет назад Цюрупа был ещё юношей, и тогда уже на родной его Херсонщине была установлена за ним жандармская слежка. Сидел в тюрьме. Был под надзором. Снова тюрьма. Едва выпускали на волю, занимался статистикой, а между тем изучал народную жизнь, организовывал социал-демократические кружки и с дерзкой отвагой неутомимо вёл революционную пропаганду среди рабочего класса. Вот какой человек жил в низеньком домике, где под окнами нарядно цвели пышные мальвы. Надежда Константиновна очень ценила этого человека. Но решила всё же идти сейчас не к нему, а к Ольге Ивановне Чачиной. Ольга Ивановна Чачина — подруга по Петербургу, по «Союзу борьбы».

Дела какого-нибудь неотложного не было. Можно идти, можно не идти. Она шла, потому что чувство радости, с каким она проснулась сегодня утром, не давало оставаться одной. «С кем-нибудь поделиться!»

Она шла немощёной, неровной улицей, пересечённой оврагом. Исполины осокори, пожелтевшие до времени (должно быть, точили корни черви), уже роняли сухие листья, ветер гнал их, кидая с шорохом под ноги. Старая Уфа на горе, с красными крышами посреди огородов, за-виделась слева, уютная и приглядная издали. А прямо одиноко рисовалась на синем небе мечеть. Старики башкиры шли на молитву к мечети медлительные, с выражением святости на коричневых лицах. Зелёные сапаны — флаг Магомета зелёный, уважаемый цвет мусульман, цвет тишины и надежды, оттого халаты стариков почти все зелёные, — белые чалмы поверх тюбетеек, ичиги на ногах из козьего хрома, галоши, которые надлежит оставлять у порога мечети. Старики шли молчаливо и, когда здоровались, складывали обе руки, вытягивая в знак приветствия и склоняя смиренно головы.

Здесь, в виду мечети, на перекрёстке жила Ольга Ивановна Чачина. Надежда Константиновна не знала, что у Чачиной гости.

— Знакомьтесь, всего неделю как приехали. Сестра из Нижнего, муж сестры, Александр Иванович Пискунов, статистик Нижегородской управы. Проведать приехали, как я здесь, высланная, живу под надзором полиции.

Ольга Ивановна Чачина, простенькая, скромная, представляла гостей, кивая в сторону зятя и сестры, а руки держала на весу, красные от малинового сока. Сёстры чистили малину на варенье.

— Надежда Константиновна Ульянова, — представила Чачина.

Большелобый шатен, сероглазый, с небольшими усиками, похожий бы на Чехова, да не хватало пенсне, легко поднялся из-за стола, заваленного книгами:

— Этой весной Ульянов был у меня в Нижнем проездом.

— Владимир Ильич Ульянов мой муж, — сказала Надежда Константиновна.

— Так мы же с ним спорили! Сражались!.. О чём? В основном о направлении рабочей борьбы.

И Пискунов принялся высказывать свои мысли о рабочем движении.

«Как это далеко от того, что делает Володя», — подумала Надежда Константиновна. Но не старалась разубеждать Пискунова. Он был молодой, впечатлительный, нервный. У него дёргалось левое чуть припухшее веко и руки всё время были в движении — откидывали и приглаживали волосы, брали карандаш, крутили. Ольга Ивановна Чачина погрозила зятю пальцем, измазанным малиновым соком:

— Совершенно, совершенно я с тобой не согласна. Путаник ты, Саша. Надя, а у тебя нет ли новостей?

Надежда Константиновна решила, что пора поделиться телеграммой с товарищами, и, достав из ридикюля, дала Чачиной.

— Вон что! — воскликнула Чачина. — Во-он оно что! А она молчит. Что же ты молчишь, Надя? Радость-то! Радуешься?

Надежда Константиновна молча кивнула.

— А Петербург как весь вспомнился! — нахлынуло на Ольгу Ивановну. — Верно, вспомнился? Один раз приходит Владимир Ильич: Лалаянца в тюрьму засадили. Я — «ах да ах». А кто такой Лалаянц, не слыхала. Оказалось, самарский социал-демократ, прислали этапом отсиживать в петербургской одиночке, в Крестах, самой угрюмой тюрьме. В Петербурге у Лалаянца родных никого. Владимир Ильич говорит, а я всё только киваю, сочувствую. Наконец он: «Да что вы, не понимаете разве, невеста для свиданий нужна!»

Бог ты мой! Меня аж в краску вогнало. Так благодаря Владимиру Ильичу невестой Лалаянца заделалась. После тюрьмы, правда, больше не виделись. Один раз повидались, и всё. Я это к тому, — обращаясь к сестре и зятю, закончила Чачина, — чтобы немного нарисовать вам его. Большая в нём душа, к людям внимательная.