Мария Прилежаева - Три недели покоя

Был город богатых торговых рядов, битком набитых отечественными и привозными товарами, город ярмарки, в начале века перекочевавшей сюда из Макарьева. На ярмарку съезжались со всей России и изо всех стран купцы торговать, здесь хотелось стать живописцем, чтобы схватить кистью неописуемо пёстрый, разноцветный хаос одежд, лиц и красок, красок.

Город пристаней: вверх и вниз от Нижнего шли десятки ярмарочных пристаней, сотни складов товаров. Всюду продавали, покупали, всюду торговля.

Был ещё другой Нижний. Там, на окраинах, в Кана-вине и Сормове, незнакомый, далёкий Марии Александровне город заводов и фабрик.

В её жизни всегда было сильно духовное. Чистота в доме, определённое раз и навсегда для каждой вещи место, педантическая аккуратность, строгий порядок дня — это форма. А содержанием были любовь, книги, искусство, музыка, труд. Она трудилась не покладая рук, чтобы её дом был чист и красив. И всё же когда-нибудь её стройный мир стал бы тесен ей. Но родились дети. В городе Нижнем родились первые дети. Анна. И старший сын Саша.

Жизнь наполнилась новым, тревожным, бесценным.

Когда дети подросли, мать водила их на Откос. Было радостно приходить сюда вместе с ними. Впечатления жизни являлись как бы снова впервые. Она старалась глядеть на мир глазами детей. Как они видят? Видят ли они эту Волгу с шестидесятиверстными лугами на том берегу, синеватым туманом окутанные дали, эти стога, молчаливые и одинокие, что-то зовущее и печалящее в зрелище заволжских стогов; пароход плывёт навстречу раскалённому полдню, полыхают пламенем окна на палубе, отражая солнце. Сонный плеск волн о берег, они набегают вкрадчиво и тихо и откатываются, таща песок и ракушки, — это качается Волга, расшатанная нескончаемым ходом барж и судов мимо Нижнего.

Вечерами она читала детям знакомые ей с детства книги, но сейчас они опять стали новы, мать наслаждалась их новизной. Играла на рояле. Радовалась, что они слушают, мечтательно и серьёзно, как отец. Или играла вместе с ними в разные игры. И следила внимательно, как растут их характеры.

Мария Александровна так задумалась, что совсем позабылась: где она и что вокруг. На пароходике между тем вступала в права обычная жизнь. Слышался звон расставляемой в салоне посуды. Несколько пассажиров появилось на палубе.

Проплывают берега. Слева покосы. Веет с лугов запахом свежескошенных трав. Бабы в белых платках шевелят сено. Резвый конь несёт по лугу телегу, и парень стойком, в розовой рубахе, вздутой на спине пузырём, крутит в руке конец вожжей, и видно, здоровье и молодость распирают ему грудь.

Встали высокостволые прямые осокори, загородили луга. Вода под ними темна и прохладна; наверное, ходят в воде непуганые язи и окуни, и на долгие вёрсты безлюдье по берегу. Но берег приподняло, глинистый обрыв упал в воду, изрытый стрижиными гнёздами, в глазах зарябило от мелькания чёрных, узких, как лезвия, стрижиных крыл. И появилась деревня.

Мария Александровна глядит на проплывающую мимо деревню и вспоминает деревню своего детства и юности — Кокушкино, недалеко от Казани. Не детство и юность вспоминаются ей. Не заросший сиренями сад, не берёзовый и липовый парк позади двухэтажного деревянного дома с колоннами, не весёлый, в душистых некошеных травах спуск к реке Ушне, где ждёт разогретая солнцем лодка, осокой ощетинилась река у берегов и, как блюдце, лежат на воде глянцевитые листья кувшинок. Не то поэтичное, порывистое и ясное, что зовётся детством и юностью. Совсем иное вспоминается.

Илья Николаевич умер. Пришла ещё страшнее беда.

Жизнь делилась до 1 марта 1887 года и после 1 марта.

Тысяча восемьсот восемьдесят седьмой год в деревне Кокушкине. О, какой год! Зима этого года была вьюжной, морозной. Буранами заносило деревню до окон. Вьюги выли, снежные вихри мутно неслись по полям, кривыми сугробами переметало дороги, трещали в саду надломленные сучья деревьев. В трубах дома стонало, свистело. Как она помнит кокушкинские бессонные ночи!..

Сашу казнили в мае месяце тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года. Они не говорили об этом. Мать видела, как вся истончилась, стала, как прутик, как усохшая былинка, Аня. Тенью бродила по низеньким комнаткам флигеля. Или с немым плачем стояла долго, не двигаясь, где застигло отчаяние. «Девочка, ты тоскуешь, ты погибаешь».

Аню выслали под надзор полиции в деревню Кокуш-кино после Сашиной казни. Володю позднее за студенческую сходку в Казани. Мать хлопотала, подавала прошения. Добилась, что обоим назначили высылку в деревню Кокушкино.

Может быть, Володин приезд Аню спас. Он тоже тосковал, но в нём не умирала жизнь. Он не сдавался.

Дети! Вы говорили о жизни, о смысле жизни, о перестройке общества. Читали целыми днями, а к вечеру выходили из дому и бродили по саду, протаптывали тропку в снегу и говорили, говорили Та кокушкинская зима навсегда вас сдружила.

Была обыкновенная семья. Интеллигентная, хорошая, дружная, но обыкновенная. Стала семья революционеров.

«А ты? Ты старшая в доме. Отца нет. Tы мать. Они твои дети».

Она уважала их. Любовалась их трудом и упорством. Уважала их труд. Но был ли хоть день, прожитый спокойно?

«Здравствуй, моя Волга, долго мы с тобой не видались».

Пароходик шёл и шёл всё дальше, оставляя позади Нижний Новгород. Пёстрые, летние, изменчиво шли по бортам берега.

Старая женщина с белыми волосами стояла у борта. Хрупкая, в тёмном платье из лёгкой материи, падавшей складками до полу. Что-то благородное было в её манере очень прямо держаться, не сгибая спины, в её грустной задумчивости. Нет, она не грустна сегодня.

Мария Александровна вздохнула глубоко, полной грудью. Сладко пахнет покосами. Веет ветерок, вольный, волжский. «Здравствуй, моя Волга, долго мы с тобой не видались. Все мои дети родились и выросли на твоих берегах». Она оглянулась на детей. «Мне не снится, мы вместе, и много ещё дней впереди».

Они сидели на скамье. Она, улыбаясь, к ним подошла. Положила руку на плечо сыну.

— Присядь к нам; как ты себя чувствуешь, мамочка? — спросил Владимир Ильич.

— Всё не верю, что мы вместе, ты с нами, — сказала она.

Он молча погладил маленькую руку у себя на плече.

Совсем недавно Владимир Ильич жил в Пскове. И то воскресное утро было тоже недавно. Как всегда, началось оно звоном церквей. Ровно в шесть зазванивал гулкий колокол монастыря по ту сторону реки Великой.

Десятки певучих и плавных, басистых и жиденьких колоколов подхватывали «божий глас» в центре, в луговом Завеличье и высоком Запсковье, изрезанном крутыми горами, где ветшали развалины былых укреплений и башен.

Трезвонила звонница Василия «на горке», колоколили у Николая «со усохи», у Покрова «в углу», у Воскресенья «со стадища» (каких только исконных здесь не хранилось названий!); несчётное множество монастырей и церквей усердствовало друг перед другом в искусстве обрядного звона, и далеко по окрестным полям разливалось тягучее пение меди.