Мария Прилежаева - Три недели покоя

— Спасибо за предупреждение, Лиза, — ответил Владимир Ильич. — Но пусть вас не беспокоит служебное рвение жандарма. Скорее всего, усердие его от подпития, ведь жандармский-то полковник знает отлично, что за нами нет никаких оснований следить, — ответил Владимир Ильич.

Надежда Константиновна опустила глаза. Хотелось обнять, расцеловать девочку, хотелось спросить: «Да расскажите же, кто вы, откуда, что привело вас в этот жестокий купеческий дом, представляете ли вы, какая жизнь вас ожидает?» Но Надежда Константиновна понимала сдержанность Владимира Ильича. Нельзя рисковать. Остаётся десять дней. Надо вырваться Владимиру Ильичу за границу. Осторожность, осторожность. Один неверный шаг — и погублено дело. «Искра» должна выйти в этом, 1900 году. Осторожность, осторожность.

А Лиза снова задохнулась, как недавно, взбегая на лестницу. Её вежливо поблагодарили. Теперь остаётся встать и услышать: «Прощайте, Лиза».

— Пожалуйста, я вас прошу не говорите никому, что я к вам приходила. Я потихоньку от них.

Она не наклонила головы, стараясь быть светской, стараясь скрывать в обществе чувства, как учила Татьяна Карловна. Но две едкие слёзы выкатились из её небесно-голубых глаз и поползли вдоль носа к губам. И она не нашла за корсажем платка и вытерла слёзы согнутым пальцем. Владимир Ильич вскочил. Не встал, а вскочил. Смятение отразилось у него на лице. Эти две горючие слёзы и согнутый палец вдруг открыли ему всю Лизу. Одиночество, сиротство, душевное неустройство её.

У вас нет родителей?

Нет.

Кто-нибудь близкий у вас есть?

Нет.

— Как — нет? А жених? Ведь тот человек, с которым вы ехали на пароходе, ваш жених?

— Да.

— Ему вы тоже не сказали, что идёте к нам?

Нет, нет, конечно, нет! Но он другой. Он не такой, как они. Он меня любит. Когда мы поженимся, я уверена, я буду на него влиять, он никогда не станет грабить и разорять людей, как Кондратий Прокофьевич, никогда, никогда. Я буду влиять на него. Ненавижу купцов!

А идёте замуж за купца.

Он другой.

Миленькая моя, другой или не другой, да вы-то любите ли его? — участливо сказала Елизавета Васильевна.

С таким участием, такой прозорливостью, что Лиза почувствовала — здание, которое она строила под руководством Татьяны Карловны, прочное, как крепость, здание её счастья заколебалось, трещины зазмеились вдоль стен.

Впрочем, не будем обсуждать Лизино счастье. Ей уже было неловко и совестно за свои две слезы.

— Я ценю его любовь, — гордо ответила Лиза. — И вообще сейчас уже поздно.

— Если поздно, нет смысла и обсуждать, — сказал Владимир Ильич.

И Лизе оставалось уйти, потому что из-за её гордости откровенного разговора не получилось.

— А если бы не поздно? — робко промолвила она.

Владимир Ильич стоял против неё и глядел пристально, таким вглубь проникающим взглядом, что Лиза вдруг поняла: он знает о ней всё. Знает то, в чём даже наедине с собой она боялась признаться.

— Если бы не поздно?..

— Тогда я ответил бы так, — сказал Владимир Ильич, проводя ладонью по своему огромному лбу. — Ответил бы, что грустно, очень грустно, когда женщина ищет в замужестве не любовь и основанную на взаимном уважении дружбу, а устройство, житейский комфорт. Отвратительно и ещё раз отвратительно, ибо чем такой брак, основанный на расчёте, прикрашенный лицемерными фразами, чем такой брак лучше.

Он не закончил фразы. Резким жестом откинул полы пиджака, сунул руки в карманы и, слегка расставив ноги, слегка наклонившись вперёд, заговорил с терпеливой настойчивостью, стараясь, чтобы она поняла:

— В современном обществе, не среди рабочих, а в высших классах современного общества, всё продаётся, всё покупается, всё лживо насквозь. Лжива мораль, которая, казалось бы, должна осуждать брак по расчёту, а она освящает брак по расчёту. Освящает рабство женщины, продающей себя в законные жены. Вы возразите: у неё не было выхода. Да, в буржуазном обществе не просто женщине найти выход, но возможно, возможно, возможно! Если она честна.

Вот Лиза и услышала то, что до сей поры ни единый человек не сказал ей.

— Лучше знать, чем не знать. Всегда лучше глядеть правде в глаза.

— Я ведь вам сказала, что «если бы», — увернулась Лиза.

— Да, да, — ответил Владимир Ильич.

Он прекрасно понимал её хитрость. Странное дело, эта слабенькая девчонка вызывала в нём жалость, когда, в сущности, основной поступок её жизни, может быть, стоил презрения.

Она медлила уходить. Какую-то зацепочку, пусть махонькую, хотелось ей с собой унести, чтобы иметь предлог вернуться сюда. Она увидела за аркой возле узенькой железной кровати столик и на нём стопку книг. Она вспомнила, что давно не читает, в купеческом доме нет книг, ни одной книги, кроме Игнаткиных учебников. Любопытно узнать, что читают в доме Ульяновых, в этих крошечных комнатках, за этим продолговатым обеденным столом (другого нет), у этой стеклянной семилинейной керосиновой лампы?

— Можно вас попросить…

— Да, пожалуйста. Но что бы вам дать? Что вы любите? Что вас интересует? Да, а чем вы занимались до того ну, пока не стали невестой?

Владимир Ильич быстро, живо кидал вопросы, а сам вытаскивал одну за другой книги из стопки на столике, выбирая Лизе для чтения, но, видимо, ожидая сначала ответа.

Чем она занималась? На этот вопрос женихом её наложено строгое запрещение. Пётр Афанасьевич пожелал скрыть от уфимской родни, что после института Лиза была гувернанткой. Да, гувернанткой в богатом и образованном купеческом доме. Место за столом для гувернантки в этом образованном доме было в самом конце, на углу. С ней говорили тоном приказа.

Её спрашивали: «Как вели себя дети? Как сегодня успехи в немецком?»

Её предупредили, беря в гувернантки: «Никаких романов и флиртов».

«Тебе хочется навсегда остаться старой девой, в подчинении, в чужом доме? — спросила Татьяна Карловна, когда однажды Лиза, стыдясь и страшась, прибежала сказать, что Пётр Афанасьевич сделал ей предложение, а она не решается, не знает, как отвечать. — Тебе хочется всю жизнь служить в гувернантках?»

— Скверно, по опыту знаю, — сказала Елизавета Васильевна. — Сама была гувернанткой. Круглой сиротой в институте воспитывалась, сразу со школьной скамьи в гувернантки.

«Как я», — почему-то обрадовалась Лиза.

— В помещичьем доме служила. Культурные люди, — усмехнулась Елизавета Васильевна, — а крестьян обдирали, буквально душили. Знаю я эту публику, помещиков, смолоду насмотрелась. Не приведи бог быть гувернанткой! — Она махнула рукой.

— Конечно, должность гувернантки весьма подчинённая и даже унизительная, — заговорил Владимир Ильич.

— Куда уж унизительней! — вставила Елизавета Васильевна.

— Но можно быть учительницей в школе, — обращаясь к Лизе, мягко продолжал Владимир Ильич. — Учительница — это уже как-то шире, самостоятельнее, до некоторой степени. Правда, и учительницей нелегко устроиться.