Мария Прилежаева - Три недели покоя

Незадолго до отъезда приехал в Псков повидаться из Полтавы Юлий Мартов. Без конца бродили псковскими улицами, мимо древних церквей. Сидели на берегу Великой — плавно несущей ясные воды, обсуждали издание «Искры» и дальнейшие планы. Мартов тоже готовился уезжать за границу. И об этом говорили.

Затем обоим пришла в голову мысль: по дороге из Пскова, когда будут совсем уезжать, завернуть в Петербург. Въезд в Петербург Ульянову и Мартову после ссылки был запрещён.

Но так хорошо и удачно всё шло и так полезно было бы повидаться в Петербурге с некоторыми необходимыми людьми, что Владимир Ильич раззадорился: авось и это сойдёт.

Некоторые предосторожности всё же предприняли. Решили ехать не на Варшавский вокзал, где легко нарваться на шпиков. Поехали из Пскова до Гатчины. Из Гатчины, на беду свою, повернули в Царское Село, не сообразив того, что там шпики больше, чем где-либо, наблюдают за каждым лицом. Там их и приметили.

Когда на следующее утро в Петербурге выходили из подъезда квартиры на Большом Казачьем переулке, где ночевали, два дюжих молодца выросли возле каждого. Вмиг откуда-то появились извозчики. Владимира Ильича и Мартова посадили на извозчиков. Повезли.

Всё произошло так внезапно и быстро, что Владимир Ильич растерялся. Не стал спорить с жандармами. Бесцельно. Молчал, чтобы не выдать жандармам растерянности. Неужели провал? Неужели всё пойдёт прахом?

Владимир Ильич соображал, какие при обыске в жандармском управлении могут открыться улики? Заграничный паспорт? Зашитые в жилетку деньги? Неопасно. Законно. Заграничный паспорт выдан законно. Деньгам можно найти объяснение. Получены из разных редакций. За статьи, за перевод книги Вебба. Можете справиться.

Одна была грозная улика. Не успел отослать химическое письмо Плеханову, где всё, что сделано и достигнуто для издания нелегальной противоправительственной «Искры», излагалось подробно. Для конспирации Владимир Ильич написал это письмо на листке с придуманным счётом, но риск был слишком велик. Единственный выход — проглотить листок, пока не доставят в охранку. Как проглотить? Жандармы уселись в пролётке по бокам, цепко держат за локти. Не пошевельнуться, не только вытащить из кармана листок. Если в охранке даже не догадаются проявить это письмо, химические чернила, случается, сами проступают от времени. Тогда…

— Надя!

Владимир Ильич взглянул на неё. Она сидела, полузакрыв глаза, с бледным лицом, прямая, лишь затылком прислонясь к сену. Что, если бы тогда, в питерской охранке, проявили письмо! Что было бы? Страх её обуял. Снова тюрьма. Снова Сибирь, какой-нибудь Енисейск или Туруханск, с лютыми стужами, надолго, на долгие годы. И всё его дело отодвинулось бы надолго, на долгие годы. И сейчас его не было бы здесь, возле неё. Не было бы этого луга, тихих лучей уходящего солнца, запаха сена, этой лохматой, манящей, милой копны.

— Ах, Володя!

Он понял её бледность. Её любовь, запоздалый, неразумный, такой естественный страх.

— Что ты, Надюша! Что ты так взволновалась? Пронесло грозу. Десять дней продержали в камере, а там вернули и деньги, и паспорт. И письмо вернули целёхоньким. Вообрази, полицейского чина приставили проводить до Подольска. Для верности, чтобы точно знать, куда выбыл из столицы. Умчалась гроза, прочь, прочь морщины с чела! Что за поэт такие стихи сочинил?

— Какие же это стихи? — слабо улыбнулась она. — Это ты меня успокаиваешь.

Они долго сидели на лугу под копной. Солнце ушло за ограду деревьев. Грачи осмелели и деловито ходили совсем поблизости, копаясь в земле. Потом поднялись все разом, и чёрная тучка исчезла из глаз.

Они толковали о том, что через девять месяцев Надежда Константиновна приедет за границу. Может быть, через девять с половиной месяцев. Работы уйма, время пробежит незаметно, много будет работы по «Искре». А Владимиру Ильичу не стоит затягивать пребывание в Уфе. Пожалуй, через неделю пора и уезжать.

Прощай, наш луг. Неувиденный зелёный океан трав, прощай.

Брат и сестра разговаривали у окна, возле того лимонного деревца, где выбрала себе местечко Надежда Константиновна, когда в доме Кадомцевых происходила встреча Владимира Ильича с уфимскими рабочими и социал-демократами. Сестра сидела, облокотившись на кадку с деревцем. Брат возле стоял. Это был юноша, на вид лет семнадцати, темноволосый и хмурый.

— Эразм, ты пойдёшь с нами, — говорила сестра Инна, молодая девушка, но постарше его.

— Кто ещё будет?

— Не надо задавать вопросов.

— Ладно. Но о нём ты мне обещала сказать. Это не вопрос. Мне и Свидерский, и Цюрупа говорили Я хочу знать о нём самую суть.

Инна побарабанила пальцами о край цветочной кадки.

— Не надеешься на меня? — подозрительно спросил Эразм.

— Вполне надеюсь, Эразм. Подожди здесь.

Она встала и вышла.

«Не хотела говорить. Я её вынудил», — хмуря брови, подумал Эразм.

Но она уже вышла. Изо всей семьи Эразм больше всех любил сестру Инну. Она работала фельдшерицей в Златоусте, сейчас, как и он, приехала к родителям в Уфу в отпуск. Они не виделись целыми зимами, но дружба не рушилась, общие взгляды их связывали, стремление к значительной жизни. Эразм писал сестре письма на двадцати страницах — излияния ума и сердца. Встречаясь, они никогда не говорили о пустом и обыденном. Он любил в сестре её независимый, вольный, бунтарский нрав. Сам был бунтарского нрава. В их семье вообще не было смирных людей, хотя отец служил всего лишь писарем в казённой палате с восемнадцатирублевым месячным жалованьем. Правда, плюс к тому столярничал, делал изумительные вещи из дерева. Отец был крещёным татарином. А прадед Кадомцевых в наполеоновскую войну командовал полком башкир и татар, со славой доведя полк до Парижа Не от того ли далёкого предка передалось Эразму влечение к военным наукам, искусству полководства? Можно ли это влечение совместить с революционными взглядами? Ибо главное в жизни Эразма, основное, важнейшее было, есть и будет — революционное дело. Вот что сближало его с сестрой Инной — революционное дело, к которому он настойчиво себя приготавливал. В родительском доме витал свободолюбивый дух. Отец и мать читали запрещённые книги. В доме постоянно появлялись «политики». Все уфимские ссыльные бывали у них. Таков был дом Кадомцевых в городе Уфе на Пушкинской улице, где сейчас возле цветочной кадки стоял в раздумье угрюмый на вид семнадцатилетний Эразм.

Сестра Инна вернулась, неся свёрнутую в трубку брошюру.

— Нелегальная брошюра. Если хочешь знать, кто он, прочитай для начала немного, что отчёркнуто.

Эразм впился в отчёркнутые карандашом мелкие строки.

«Пролетариат должен стремиться к основанию самостоятельных политических рабочих партий, главной целью которых должен быть захват политической власти пролетариатом для организации социалистического общества».