Мария Прилежаева - Три недели покоя

— Чем ты его прогневила? Дверью-то как махнул, аж дом затрясся. Что ты сотворила-то, как разошёлся? Задабривать теперь тебе его надо! А?

В беленькой, как украинская хата, кухоньке с крошечной, без пятнышка печкой, посудной полочкой, задёрнутой полотняной занавеской, — всё махонькое, словно бы игрушечное, — Елизавета Васильевна решала задачу, как поаккуратнее уложить для Владимира Ильича подорожники, собственноручно состряпанные пирожки, котлеты и прочую снедь, без которой немыслимо отпустить зятя в дорогу. Кухонные заботы не очень по душе Елизавете Васильевне, да ничего не попишешь: надо. А для Владимира Ильича даже и вовсе охота Елизавете Васильевне похлопотать хотя бы и на кухне. Она укладывала пирожки в дорожную сумку и грустила, что снова зять уезжает. В Самару, в Подольск к родным, а там в неизвестный путь, за границу.

И их уфимский дом опустеет. Люди, товарищи по-прежнему каждый день будут прибегать к Наде по разным партийным делам, но дом опустеет. Как полон он жизни, новых мыслей, неожиданных замыслов, ярких бесед, споров и движения, когда здесь Владимир Ильич! И его говора, неподражаемо-ульяновского говора, не будет слышно. И его искрящихся глаз, никогда не тусклых, никогда не скучных, не будет.

«Да что это я расхныкалась, авось не на век расстаёмся!» — мысленно прикрикнула на себя Елизавета Васильевна. А какой насмешник Владимир Ильич! Наверняка жди уморительной шуточки, как увидит её подорожники. Какая это будет шуточка, Елизавета Васильевна угадать не могла, но в предвкушении рассмеялась. А потом опять загрустила. А потом рассердилась, что с утра в комнаты набились провожающие и люди понять не хотят, что последние часочки остались до поезда, хочется же Наде с Владимиром Ильичем побыть напоследок вдвоём. Разговоры, разговоры. Где там! У них и в мыслях нет уходить.

Действительно, две маленькие комнатки Надежды Константиновны, вернее, одна, разделённая аркой, была полна провожающих, и разговоры не умолкали, никто не глядел на часы.

Представлял ли Владимир Ильич всю силу своего обаяния, своего дара увлекать и привлекать к себе людей? Свою власть внушать беззаветную веру в революционную, поставленную им всегда конкретную цель? Свою способность вызывать к себе любовь людей?

Едва ли он думал об этом. Он сам слишком предан был делу. Сам любил людей. Сейчас, видя собравшихся в тесной комнатушке уфимцев, Владимир Ильич с радостью думал, что все они надёжные искровцы, что на уфимскую группу можно рассчитывать, а ведь совсем недавно никого из них он не знал. Не знал вот этого старого народника, жизнерадостного и крепкого старика, известного уфимского врача-психиатра Аптекмана, который был близок когда-то к Плеханову, называл Плеханова Жоржем, в ссылке был с Короленко, лечил Глеба Успенского и сейчас, сидя на стуле посреди комнаты, в чесучовом костюме, навесив белую панаму на палку и опираясь на неё, язвительно рассказывал о последних городских событиях.

— Решили наши отцы города устроить для рабочих праздничный концерт с песнопениями, — похохатывал доктор. — Пока пелись духовные песни, публика мало-мальски терпела. А как чтение про Палестину началось, не выдержали, валом повалили из залы. Так забота промышленников о духовном просвещении рабочего класса ничем и не кончилась.

— Ничего себе умники, духовными песнями да Палестиной вздумали рабочих кормить! — рассмеялся Владимир Ильич.

Аптекман пришёл попрощаться с Владимиром Ильичем, наказывал кланяться за границей Жоржу Плеханову. Он говорил о Жорже Плеханове с уважением, но в то же время и с лёгкой насмешливостью.

— Небожитель. К собственной персоне столь высокого преисполнен почтения, что невольно на цыпочках вокруг него начинаешь ходить.

— Ну, ну, Плеханов действительно крупный человек и талантище, — возразил Владимир Ильич.

— Такой крупный, что, того и гляди, придавит. Впрочем, молчу. За границей поближе приглядитесь, сами увидите.

Аптекман распрощался и, постукивая палкой, ушёл. Остальные не уходили. Сейчас, в последние часы все особенно поняли, как привязались к Владимиру Ильичу, как не хочется, чтобы он уезжал. Но разговоры, как всегда при прощании, когда всё важное уже известно и высказано, велись разбросанные — о том о сём. Заговорили о литературе. Пискунов, патриот Нижнего Новгорода, говорил о своём знаменитом земляке Максиме Горьком. Никто с ним не спорил, но Пискунову казалось, люди не вполне понимают, как велик и самобытен этот новый талант! Как необычайно и сильно выражает самосознание пробуждающегося класса наших дней! Четверть века назад Горького быть не могло. Гений приходит именно теперь, как выразитель жизнеутверждающей мощи сегодняшнего великого русского рабочего класса.

— Не правда ли? Не так ли? — обращался Пискунов за поддержкой к рабочему Ивану Якутову.

Но Якутов боялся громких слов, и хотя всё, что Пискунов говорил о Горьком, было верно, Якутов лишь скромно поддакивал:

— Ничего, хороший писатель, подходящий писатель.

У Пискунова были две слабости. Во-первых, неистовый его патриотизм нижегородца. Он любил Нижний, тщеславился им, знал всю его историю и все его сегодняшние события, улицы, закоулки, красоты и древности, всех более или менее известных людей. «Нижний — сосед Москве ближний». Второй его гордостью было знакомство с писателем Горьким. Тут уже никто не мог идти с Пискуновым в спор и ни в какие сравнения. Горького читали и чтили все. А знал, встречал его, разговаривал с ним один Пискунов. Было чем погордиться.

— Господа! — заговорил, прерывая Пискунова, Свидерский. — Разве не заметили вы, что русская литература вообще переживает подъём, и подъём, связанный именно с пробуждением рабочего класса!

Все знали, что Свидерский трёх фраз не может сказать без цитаты из Маркса, и цитаты посыпались. Разумеется, в подтверждение своего вывода Свидерский заявил, что «не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание», и всячески принялся развивать эту мысль. Затем красноречиво и долго доказывал, что «рука об руку с разложением старых условий жизни идёт и разложение старых идей», опять же цитируя Маркса. Затем вмешался Цюрупа, высокий блондин, красивый, с прямым и настойчивым взглядом.

— Вот мы, социологи, марксисты, политики, — начал Цюрупа, — изучаем процессы общественного развития, историю классов, взаимоотношения классов, а приходит писатель приходит Чехов, тихий, в пенсне, возможно и Маркса не читывал, и пишет «Человека в футляре». И что же? Увиден и создан общественный тип. Таков удел гения.

— Что ты хочешь сказать? Гениям не обязательно изучать Карла Маркса? — загорячился Свидерский.

— Помилуй, вовсе не то Хочу сказать о зрячести гения.