Мария Прилежаева - Три недели покоя

Разговор решительно принял литературное направление. Владимир Ильич поглядывал на того и другого из споривших, любуясь задором и темпераментом своих новых товарищей. Но взгляд перешёл на сидевшую, как обычно, не в центре, а сбоку, в сторонке, молчаливую Надю, притихшую, должно быть не слышавшую, что вокруг говорится, и сердце больно стеснилось. Уезжать всегда лучше и легче, чем оставаться. Он уезжает, она остаётся. Владимир Ильич сделал полшага, еле заметно прикоснулся к её волосам. Но все заметили. Вдруг все поняли, что совсем немного времени осталось до поезда, что давно пора уходить, что просто бессовестно они засиделись.

Все разом поднялись с места, начались прощания, улыбки, слова, все толпились вокруг Владимира Ильича и опять не могли разойтись.

Владимир Ильич обнимал товарищей, каждому что-то на прощание сказал.

— Рад, что мы с вами прочно стали единомышленниками, — Пискунову.

У Пискунова нервно задёргалось веко, заходил на шее кадык.

— Да. Прочно. И я рад.

Якутову Владимир Ильич сказал:

— Паки и паки прошу посылать рабочие корреспонденции в «Искру»! И Юлдашбая не оставляйте, не отпускайте его от нас, — просил Владимир Ильич Якутова.

Инне Кадомцевой:

— Передайте кадету, что революционные генералы вот как нам будут нужны!

И Цюрупе, и Свидерскому — всем нашёл сказать что-то доброе, именно для него предназначенное. И настойчиво:

— Товарищи, помните «Искру».

Товарищи толпились вокруг, никак не могли окончательно распрощаться, пока не вошла Елизавета Васильевна.

— Не бойся гостя сидячего, бойся гостя стоячего, — довольно-таки прямо заявила Елизавета Васильевна и без церемоний выпроводила гостей.

Взглянула на дочь. Она сидела на стуле, молчаливая и тихая. Владимир Ильич стоял возле.

— Батюшки мои, подорожники вам надо собрать, — сказала Елизавета Васильевна и скорей ушла в кухоньку, где давно приготовленные в аккуратном пакете дожидались Владимира Ильича подорожники. Елизавета Васильевна взялась помыть чашки и расколола одну. Дело не делалось. Всё валилось из рук. Она закурила папиросу и вышла на балкон. «Трудное счастье твоё, Надя. Всё-то разлуки. То в тюрьму забрали — разлука. После Шушенского разлука. И сейчас. Всё разлуки да жандармские слежки. А ведь не променяла бы ни на что своё трудное счастье? То-то и есть».

Надежда Константиновна после ухода гостей будто очнулась. Лихорадочная деятельность её охватила.

— Володя, давай напоследок проверим ещё пожитки твои. Деньги — раз. Удостоверься, зашиты надёжно в кармашке; пуговицы у пиджака на месте, петли на месте, — приговаривала она, проверяя пиджак. — Записная книжка с адресами. Шифр замечательный, в случае неудачи ни за что не разберутся, такой шифр заковыристый. А чемодан? Давай-ка проверим, всё ли в порядке, не забыто ли что?

Она громко хлопотала, пряча от Владимира Ильича глаза, из которых не уходила тревога. Тот петербургский арест всё вспоминался ей, не давал покоя. Пока не доберётся до заграницы Володя, вся душа изноет. Каждую минуту могут схватить: в Самару заявится, а там шпик стережёт.

Но, понятно, от Владимира Ильича она свои опасения скрывала. Только, пожалуй, была шумнее обычного да всё отводила глаза.

— Надюша, посидим тихо, — сказал Владимир Ильич, беря её за руку.

Посидим.

— Не думай ты о том, — сказал Владимир Ильич.

Оказывается, он прекрасно догадывался о её тревогах и страхах.

— Не буду думать о том, — поспешно согласилась Надежда Константиновна. — Буду ждать твоих писем оттуда. Только, пожалуйста, не коротко пиши, закрутишься там с делами, но всё равно пиши длинные письма, изволь писать длинные-предлинные письма. Немножко скучай обо мне.

— Скучать-то буду порядочно, — ответил Владимир Ильич.

Встал. В задумчивости прошёлся по комнате.

— Ещё две-три встречи здесь в России и…

И Надежда Константиновна вновь поняла, с какой упорной и фанатической верностью он весь предан своему величавому замыслу, как полна душа его могучих идей, как тверда и смела его душа.

— Знай же, Володя, — сказала она, — все связи по «Искре» я буду держать в руках, буду с тобой связываться, буду добывать и высылать тебе корреспонденции, буду распространять здесь «Искру».

— Знаю, Надюша, — ответил Владимир Ильич.

Елизавета Васильевна стояла на балкончике, когда вдали зацокало по мостовой и вскоре у калитки сада остановился извозчик. Извозчика прислал Цюрупа. Время на вокзал.

— Голубчики мои, время на вокзал собираться! — крикнула Елизавета Васильевна.

Она старалась соблюдать хладнокровный вид, будто ничего не происходит особенного. Зять уезжает? Ну и что? Мало ли какие у людей бывают дела и надобности. Она увидела светлое, какое-то решительное выражение лица своей дочери. «Не поймёшь их, — подумала мать, — другая бы слёзы при расставании лила».

Зятю она сказала:

— Владимир Ильич, вы теперь на холостяцкое положение переходите, так в случае не забудьте — иголки с нитками в уголке чемодана засунуты.

— Премного благодарен, Елизавета Васильевна, — раскланялся Владимир Ильич. И серьёзно: — Берегите себя. И Надю мне берегите, пожалуйста. А славные нам перепали уфимские денёчки, Надюша! Великолепно отдохнул. Пора и честь знать, за работу, милостивый государь, за работу!

Он подхватил чемодан. Елизавета Васильевна к извозчику провожать не пошла. Стояла на балкончике. Вот от калитки Владимир Ильич обернулся, махнул шляпой. Сели в пролётку. Извозчик тронул. Уехали.

Издалека слышно по мостовой цоканье подков. Тише. Дальше. Уехали.

Воспоминание о том, как она испугалась тогда на улице внезапного оклика Петра Афанасьевича, как ушла от Юлдашбая, не оглянувшись, бросила его — ноги отяжелели от страха, словно по пуду, как жалко она испугалась, — воспоминание об этом непрестанно мучало Лизу. Трусливая, лживая! И всё это после статьи Добролюбова, после того, как она собиралась пойти к Владимиру Ильичу и сказать: «Спасибо. Вы мне открыли глаза. Я тоже хочу, чтобы пришёл настоящий день. Только скажите мне, какой он, как к нему приблизиться».

Разве теперь может она идти, когда так трусливо и стыдно сбежала от Юлдашбая? «Стучи в барабан и не бойся». Не для неё эти слова, эта смелость, этот порыв. Она нищая — вот кто она.

— Да стойте же, барышня, что вы неспокойная нынче какая, самый важный час наступает, лиф требуется по фигуре уладить, четверть часика, ради господа бога, постойте, не двигайтесь, — упрашивала и ворчала портниха, накалывая на Лизе булавками подвенечное шуршащее платье со шлейфом. Лиза стояла перед зеркалом в зале, с голыми плечами, опустив вдоль тела голые тонкие руки. Как подурнела! Из зеркала уныло глядит худое лицо, бледное, с синевой под глазами, с опущенным ртом. Все, даже хозяйка, Лизина посажёная мать, замечали: не на пользу пришлись невесте уфимские калачи и сдобные булки, — приехала тощей, а теперь и вовсе как прут.