Леонид Волынский - Сквозь ночь

Павел Степаныч, видно, ждал более определенных суждений. Он обиженно уносит этюд. Трубников снова принимается грызть древко кисти, морщиться, кряхтеть, мять пальцами щеки и сыпать в краски пепел.

«В сущности, — думает он, выжимая на палитру белила из тюбика, — вежливость в таких случаях равнозначна лицемерию. В искусстве надо быть резким, даже грубым, если того требует истина…»

Углубиться в эту мысль ему не дает раскатистый смех Лапшина.

— Батюшки, да ты погляди на себя, — хохочет Павел Степаныч, трясясь и хлопая себя по бедрам. — Ну просто цирк с тобой, ей-богу…

— Что, снова измазался?

— Нет, ты погляди…

Трубников кладет кисти, подходит к воде, приседает и глядится, как в зеркало. Две белые полосы тянутся от углов его глаз вниз по щекам, будто у циркового рыжего.

— Помнишь, как ты в институте на мою палитру уселся?

Отсмеявшись, Лапшин лезет в карман за платком. Трубников молча зачерпывает горстью мокрый песок. Случай он, разумеется, помнит: писали натурщицу, он пятился от своего мольберта, ткнулся о табурет и сел при всеобщем злорадном молчании. Что тут поднялось! И как выглядели единственные портки!

Улыбнувшись, он принимается оттирать песком щеки, отчего лицо его, с шишковатым носом и сердитыми бровями, и без того докрасна обветренное, ничем не напоминающее о профессии возвышенной и поэтической, еще больше краснеет.

Тем временем Лапшин переносит этюдник с треногой и зонт на другое место, закрепляет чистый холст и принимается за новый этюд. Трубников оттер щеки, он тоже возвращается к работе. Вновь наступает сосредоточенное молчание — пока из-за прибрежных зарослей ивняка не появляются жители ближнего пионерского лагеря.

Они идут колонной, нестройно галдя, а сбоку шагает вожатый — долговязый, в детской пикейной шапочке и с перебинтованной шеей. Поверх бинта у него повязан пионерский галстук.

Завидев художников, ребята как по команде стихают и замедляют шаг.

— Пошли, пошли! — простуженно шикает вожатый. Но это не помогает. Будто завороженные, все приближаются на цыпочках и застывают, посапывая. Да и сам вожатый, кажется, не прочь поглазеть. Трубников всей спиной ощущает их присутствие. Положив несколько неудачных мазков, он не выдерживает.

— Шли бы, дети, своей дорогой, — оборачивается он. — Постояли и будет. Нельзя же так!

Ребята молча отодвигаются. «Пошли, Пошли!» — шипит гусем вожатый. Пионеры уходят, переговариваясь шепотом, а один, вдруг кукарекнув, выкрикивает:

— А у того другого дяди лучше получается! Красивше!

— Бондаренко! — возмущенно сипит вожатый. Взмахивая руками, будто крыльями, он уводит колонну пониже — туда, где за излучиной белеет полоска отмели.

То, что вскоре начинается там, напоминает нечто среднее между кораблекрушением, набегом пиратов и большими соревнованиями по водному поло. Ребята с разбегу ныряют, кувыркаются, орут, визжат, брызгаются, булькают, топят друг друга, а вожатый мечется по берегу, увязая в песке. Кричать он не может из-за простуды, и поэтому без умолку дует в четырехствольный судейский свисток, грозит кулаком и сигналит снятым с забинтованной шеи галстуком.

В итоге ему удается все же извлечь всех на берег, и вскоре галдящая колонна скрывается за кустами. Замыкающий Бондаренко снова кукарекает, напоминая о своей оценке. Трубников хмурится и кладет кисти. Этюд, как говорится, запорот. Теперь это ясно.

Отвернувшись, он достает папиросу и предлагает:

— Может, и мы искупаемся?

— С нашим удовольствием, — откликается Лапшин. — Вот только закончу. Минут десять еще.

Трубников курит, сгорбясь на своем складном стульчике. «Завидный характер, — думает он, глядя сквозь папиросный дым на Лапшина, спокойно кладущего мазки, держа кисть на весу тремя пальцами. — Будто пирожное ест, право слово… И ничто, вишь, ему не мешает…»

Наконец Павел Степаныч, отвалясь назад, произносит: «Баста!», поднимается, и через пять минут друзья, раздевшись, лезут в воду.

Купаются они по-разному. Трубников сразу окунается с головой, свирепо фыркает и уплывает, по-крестьянски выкладывая саженки. Лапшин входит медленно, щупая воду ногой, держа ладони под мышками и делая «бррр!».

Накупавшись вволю, художники подкрепляются, сидя по сторонам разложенных на газете харчей и болтая о том о сем. Трубников раз и другой изливает из армейской фляжки «по маленькой».

— А Крыжевский-то, Крыжевский, — бубнит с набитым ртом Лапшин, — тоже, знаешь, мастак…

— А что? — рассеянно спрашивает Трубников.

— Вот послушай историю, — продолжает Лапшин. — Решил я прошлой осенью на Каховку двинуть, сделал заявку, как положено, а он, прекрасно зная об этом, взял да и выехал на месяц раньше, и — будьте любезны — все обсосал. Привез кучу этюдов, творческий отчет организовал, шум, треск, только и слышно, — Крыжевский, Крыжевский…

— Ну и что же?

— Как это — что же? Перехватил тему, чего же еще. Я-то, конечно, картину могу написать, но — сам понимаешь — не тот эффект.

— Смотря какая картина, — хмуро возражает Трубников. — Видел я его этюды, не нравятся они мне. Машинерия какая-то.

— Ах, господи, не в этом дело. Тему-то он замусолил, нет? А ведь какая тема! Верняк…

Герасим Николаевич морщится, как от зубной боли. Лапшин, отрезав ломоть хлеба потолще, намазывает его маслом, кладет поверх кусок буженины и тянется за помидором.

— Что-то у тебя, я замечаю, аппетит не по возрасту прорезался, — ни с того ни с сего произносит Трубников. — Гляди вон, пузо какое нажил.

— Что? — недоуменно переспрашивает Лапшин. И, поглядев на свой живот, соглашается: — Да, верно, я уж и сам казнюсь. Слабость… Сколько раз слово давал себе — овощная диета и все такое. Пора, видно, на силос переходить…

Держа в руке бутерброд, он умолкает и сидит так минуту-другую, огорченно моргая. Поглядев на него, Трубников вздыхает тихонько и наливает по третьей.

— Давай уж, семь бед — один ответ… Будь здоров!

Через некоторое время братья-художники лежат на траве в тени кустов. Павел Степаныч спит, похрапывая, а Трубников курит, глядя сквозь нависшие ветви в небо. «Вот ведь, — думает он, — жил-был на свете некто Пашка Лапшин, тощий, с фантазиями, заядлый спорщик и все такое. Что-то там доказывал, горячился, руками размахивал, мечтал, наверное, совершить революцию в живописи…»

Он искоса глядит на спящего Павла Степаныча, на его приоткрытый рот, след очков на переносице, на подрагивающие толстые щеки и мягкий большой живот. Внезапно его одолевает жалость. Хочется сказать Пашке теплое слово, ободрить, встряхнуть, помянуть былое…

Но Павел Степаныч все спит да спит, и Трубников, выкурив еще две папиросы, поднимается и идет к этюднику. Тут его настроение резко меняется.