Леонид Волынский - Сквозь ночь

«Чушь, дрянь, убожество», — бормочет он, сгорбясь на стульчике и с отвращением глядя на свой этюд. Посидев так несколько времени, он вдруг берет самую крупную кисть, тычет наобум в палитру и накрест перечеркивает холст..

— Ты что? — раздается за его спиной, — спятил, что ли?

Павел Степаныч, со вздыбленными вокруг лысины волосами, стоит сзади, почесываясь. На его измятом лице написано искреннее недоумение.

— Хороший ведь этюд, — пожимает он плечами. — Очумел, ей-богу.

— Хороший? — криво усмехается Герасим Николаевич. — Нет, брат, гениальный!

— Ну и самоед же ты, право, — произносит, помолчав, Павел Степаныч. — На меньшее, чем гениальность, никак согласиться не можешь.

— А ты? — с неожиданной злобой спрашивает Трубников.

— Я? — помолчав и вздохнув, Лапшин делает неопределенный жест и направляется к своему этюднику.

— Нет, погоди, ты не отмахивайся…

Трубников чувствует, что наговорит сейчас кучу ненужностей. Но остановиться он почему-то не в силах. Поднявшись и побагровев, он произносит длинную беспорядочную речь, где перемешаны живопись, кино, цветная фотография, различия между художником и ремесленником, вечные поиски совершенства и прочее.

— Для искусства важно одно, — гремит он, — не стоять на месте, понял? Это сказал Бетховен.

— Золотые слова, — вздыхает Павел Степаныч.

— Ваша дешевая ирония здесь неуместна! — взрывается Трубников, вдруг перейдя на «вы».

— Ну что ты кипятишься? — добродушно замечает Лапшин. — Бетховен великий человек, это верно. Но не всем же, брат, Репиными быть. И Левитаны тоже не каждый день родятся. Гении — единицы, а рядовых, честно делающих свое дело художников испокон века множество было. Они, так сказать, и составляли фундамент. А в наше время, когда искусство стало достоянием широких масс…

— Вот-вот, — перебивает, распаляясь, Трубников. — Вот они, ваши утешительные теории, позволяющие производить на свет божий серятину, вот такую, с позволения сказать, ненужную ни себе, ни этим самым широким массам мазню…

— Позволь, позволь, — вдруг бледнеет Лапшин. — Если ты действительно считаешь мою живопись… м-мм… серятиной и, как ты выражаешься, никому не нужной мазней, то почему же ты до сих пор не сказал мне этого? Мы ведь с тобой, как говорится, не первый год и все такое… Нехорошо, брат, нечестно.

— Да! Нехорошо и нечестно! А почему? Боимся сказать друг другу горькое, вот что. Юлим, притворствуем, лицемерим. По дружбе, из уважения к званиям и сединам, из боязни обидеть, из трусости, из нежелания нарушить отношения с вышепоставленными…

— Ну, я-то к таковым не принадлежу.

Трубников вдруг умолкает.

— Что ж, — произносит он, помолчав, — может быть, именно поэтому я и не говорил тебе всего, что думаю.

— А ты скажи, — предлагает Лапшин, чертя обратным концом кисти на песке кружки и квадраты.

— Да нет уж, — пожимает плечами Трубников. — Чего там… Все ясно.

Лапшин молча встает и принимается складывать этюдник. Затем он влезает в рубашку и долго ловит рукав пиджака.

— Ну вот, полюбуйтесь, — в нос произносит Трубников. — Вот вам цена истины!

Лапшин молча покрывает голову шляпой, закидывает этюдник за спину и направляется в сторону дороги, ведущей к станции. Толстые губы его по-детски вздрагивают. Поглядев минуту-другую ему в спину, Трубников зло сплевывает и отправляется вдогонку.

— Ты… это самое… извини меня, Павел Степаныч, — говорит он, нагнав Лапшина и шагая сзади него по узкой тропинке. — Я в корне неправ… в смысле линии поведения и все такое. Я вел себя не по-товарищески. Слышишь?

Лапшин продолжает шагать молча.

— Оглох, что ли? Может, прикажешь на колени перед тобой упасть? Мы ведь не дети, в конце концов. На правду обижаться нечего.

— Тоже еще правдорез нашелся, — бормочет, убыстряя шаг, Лапшин. — Берендей Берендеич…

— Стой! — теряет терпение Трубников. — Остановись, говорят тебе…

Он в сердцах хватает Павла Степаныча за рукав. Некоторое время оба молчат, глядя в землю.

— Все это, в конце концов, не одного тебя касается, — произносит, переводя дыхание, Трубников. — И не меня одного тоже. Беда, в известном смысле, общая… Черт его знает, как все шагнуло, вон скоро на луну, глядишь, заберутся, а мы что? Стоим затылком вперед и святому прошлому кланяемся. Худо ведь с нашим рукомеслом, знаем это, а сказать вслух не решаемся. Себе самому признаваться не хочется.

— Ох, мудришь ты, Герасим, — вздыхает Лапшин. — Самоедом был, самоедом и остался. Проще жить надо, естественнее…

Сердито поправив на плече ремень этюдника, он поворачивает обратно, к берегу.

Там друзья сидят некоторое время молча. Заречный луг теплеет под лучами клонящегося к закату солнца. Отросшая после косовицы зеленая шерстка золотится, а от дальних стогов протягиваются узкие тени.

— Поужинать не грех бы, — нарушает молчание Павел Степаныч. Трубников прячет улыбку.

Ночуют они, как обычно, в ближнем селе Гречаном, у бывшего тракториста МТС, а ныне колхозного механика по фамилии Перебейнос. Самого хозяина они не застают дома. Придя с молотьбы позднее, он долго умывается, надевает чистую рубаху, расчесывает густые мокрые волосы.

Наблюдая неторопливую степенность его движений, Трубников испытывает нечто похожее на зависть. «Вот где все просто, — думает он, — просто, естественно и насущно, как хлеб…»

Поужинав глазуньей на сале и внесенной из погреба вкусной ряженкой (Лапшин съедает две кружки), художники сидят часок за столом с хозяевами, толкуют о всякой всячине, больше об урожае, а затем укладываются.

Постлано им в лучшей из двух комнат, с тюлевыми занавесками и множеством фотографий. Кроме того, здесь висят две Почетные грамоты под стеклом, прошлогодний первомайский плакат и еще бумажный коврик-картина с бахромчатыми краями, привезенный недавно хозяйкой из города. Там изображена кудрявая девица с губами сердечком, в шнурованных сапожках и с перевязанной голубым бантом гитарой. Вокруг девицы рассыпаны по черному фону неслыханно яркие крупные цветы, а у ног ее на извилистой ленте начертано: «Катюша на берегу».

Трубников как-то не удержался, высказал молодой хозяйке мнение насчет этого приобретения, — та выслушала с терпеливой улыбкой, смущенно пожала плечами, но коврика не сняла.

Теперь Герасим Николаевич, затягиваясь последней перед сном папиросой, смотрит, как проникший в окно лунный луч высвечивает часть малиново-розового цветка и пухлые ножки сидящей на берегу Катюши. «Достояние широких масс…» — бормочет он, ворочаясь и слушая покойное похрапывание Лапшина. Ему не спится. Вспоминается давешний спор и еще другие споры и многословные рассуждения. «Говорим, говорим, а Катюша все на том же берегу. Может быть, она нужнее, понятнее? Что же делать? — мучительно думает он. — Неужто и вправду махнуть рукой? «Проще жить надо, естественнее…»