Леонид Волынский - Сквозь ночь

Рассказывая это, она все время теребила мятый платочек, а под конец расплакалась, закрыв лицо руками в перчатках, а я стоял над ней со стаканом боржома и говорил какие-то пустопорожние слова, вроде «выпейте», «успокойтесь» и «слезами делу не поможешь».

Ничего более толкового я так и не выжал из себя. Кроша и обламывая карандаш, я записал ее адрес в настольном блокноте, бормоча при этом: «Все уладится» и «Надо выслушать обе стороны», а затем проводил ее к двери, беспокоясь, как бы работница наша, Анна Иванна, не догадалась, о чем был разговор. Жены моей, к счастью, не было дома.

Потом я долго сидел у стола, толкая взад и вперед движок логарифмической линейки, и — стоило лишь прикрыть глаза — снова видел трясущиеся плечи, съехавшую набок убогую смушковую шляпку, пряди крашенных перекисью волос с сединой у корней и незаштопанную дырочку в черной нитяной перчатке.

Митя пришел домой в десятом часу. У меня стучало сердце и не хватало дыхания, когда я слушал, как он топочет ногами в передней, сбивая остатки снега, и весело спрашивает у Анны Иванны: «Батя у себя?» («Батя» — это я. Иногда он еще называет меня «старик» или «корифей».) Затем он входит ко мне, держа в руках газету (там напечатана фотография новой автоматической линии, разработанной в моем бюро), и говорит:

— Ну, поздравляю, старик! Отгрохал линийку, будь здоров!

Сын мой, студент четвертого курса, тоже специализируется по автоматике, и я в душе горжусь тем, что это дело становится у нас в семье как бы наследственным. Но теперь мне не до того. Я молча, похлопывая линейкой, слушаю все приятное, что он говорит, покуда наконец он не спрашивает, заметив неладное:

— Ты что, нездоров?

И тут начинается. Я выкладываю ему все, больно отсчитывая слова линейкой на собственной ладони, а когда вижу, как он краснеет, то распаляюсь еще больше и не кричу в голос лишь потому, что боюсь, как бы не услышала Анна Иванна.

Он выслушивает меня до конца, медленно бледнея, затем садится в кресло, кладет на подоконник газету и достает из кармана папиросу.

— Па-аппрашу в моей комнате не курить! — срываюсь и швыряю линейку на стол, опрокинув вазочку с карандашами.

— Ты чего, собственно, гремишь? — морщится он и сует папиросу обратно. — Я, в конце концов, уже не мальчик…

«Щенок, мальчишка!» — эти и им подобные слова готовы сорваться, но я через силу сдерживаюсь, чтобы послушать, что же он скажет.

И он, покусывая губы и все больше бледнея, рассказывает, как познакомился, и как «встречался», и как в конце концов понял, что они друг другу не пара, нет общих интересов, что он ее не любит и что, как он выразился, «из совместной жизни толку не будет».

— Та-ак… — завершаю его рассказ тяжким вздохом. — Ну, а теперь как расхлебывать думаешь?

И тут все поворачивается непредвиденно: подняв на меня глаза, он покорно спрашивает:

— А ты бы как посоветовал?

— Прежде надо было советоваться! — плоско язвлю я, чтобы выиграть время. Но от вопроса уже никуда не денешься. Я поднимаюсь и наливаю себе боржому в стакан. Митя провожает меня настороженным взглядом. — Она что, учится? — спрашиваю через плечо, тщательно закупоривая пустую бутылку.

— Нет, — отвечает он. — Работает.

Желая, видимо, окончательно прояснить для меня картину, он рассказывает, что девушка не бог весть какая, внешностью ничего, но довольно ограниченная, «середнячка», после десятилетки в вуз не попала, пошла на чертежные курсы. Мать тоже работает, машинисткой.

— А отец? — спрашиваю, все еще возясь с бутылкой. Перед ответом отмечаю некоторую паузу.

— Отца у нее нет. На фронте погиб, что ли…

Тотчас же перед глазами у меня всплывают прыгающие прядки крашенных перекисью волос, дырочка в перчатке, я снова теряю самоконтроль и кричу Мите, что он негодяй, мелкий трус, что, будь жив у девочки отец, он отхлестал бы его, как щенка, и т. д. и т. п. Митя выслушивает все молча, покусывая губы. Затем наступает требовательная тишина. Я зачем-то беру с полки книгу, тут же швыряю ее на тахту, передвигаю телефонный аппарат с края круглого столика на середину, подхожу к окну и спрашиваю, вглядываясь в морозные узоры:

— А что… это самое… давно случилось?

Сын понимает меня возмутительно быстро.

— Всего два месяца, — без промедления отвечает он.

— Так…

Я молча барабаню пальцами по стеклу, и, право же, можно подумать, что передаю свои мысли с помощью азбуки Морзе: чуть погодя Митя за моей спиной говорит:

— Я, между прочим, предлагал ей, но она отказалась. Пусть теперь пеняет на себя.

— Что предлагал? — яростно поворачиваюсь я, хотя прекрасно знаю, что́ именно. — Что предлагал? — повторяю свой фальшивый вопрос еще яростнее. — Да как ты смеешь…

— Ну, знаешь, отец, — говорит Митя, поднимаясь. — Я хотел с тобой как мужчина с мужчиной, а ты…

— Вон! — кричу я, не помня себя. — Вон отсюда!

Секунду он стоит окаменело, бледный, а затем, рванувшись, выходит, сильно хлопнув дверью. Я еще долго не могу унять дрожь в пальцах. Хожу из угла в угол, потирая руки. Собираю рассыпавшиеся карандаши. Зачем-то передвигаю с места на место вазочки, пресс-папье, модель токарного станка, подаренную мне к пятидесятилетию. Хорошо еще, что Нины нет дома.

Она приходит в начале двенадцатого, пахнущая морозом. Масса впечатлений: Кочарян читал главы из «Крейцеровой сонаты».

— Ты знаешь, Синька, — возбужденно говорит она, опускаясь в кресло и трогая ладонями горящие щеки, — это место: «Няня! Он убил меня!» — просто потрясающе. Так и стоит перед глазами.

А у меня перед глазами стоит иное. Хмыкаю что-то невпопад, но она, кажется, ничего не замечает. В столовой Анна Иванна стучит посудой.

— Митенька занимается? — спрашивает Нина.

— Не знаю, — бормочу я, делая вид, что ищу какую-то книгу на полке.

— Он давно пришел?

— Давно.

Она выходит, шурша платьем. «Подалась клуша к цыпленочку», — усмехаюсь я, захлопывая ненужную книгу.

Через несколько минут в двери появляется круглое лицо Анны Иванны:

— Ужинать, Исидор Кузьмич.

Выхожу в столовую, зябко потирая руки.

— Не понимаю, что это с Митенькой, — озабоченно говорит Нина. — У него темно. Нездоров, что ли?

— Они, наверное, спать легли, — говорит Анна Иванна. — Я им туда кушать давала.

— Почему «они»? — осведомляюсь я у висящей над стулом люстры, с шумом отодвигая стул. Усевшись, перекладываю с места на место вилку, двигаю шеей, будто меня душит воротничок, и бормочу: — Они, им, их величество…

— А как же? — растерянно спрашивает Анна Иванна. Ее круглое лицо розовеет от неожиданности.

— Он, он, он! — громко повторяю, ударяя вилкой по столу в такт словам. — Уважайте же себя, в конце концов! Мы здесь все одинаковы, лично я пришел в этот город в холщовых портках и босиком, понятно? И зовут меня не Исидор, а Сидор, прошу запомнить!